Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

«Пожалуй, этот узел мне помешает, — сказал он себе. — А я хочу ударить наверняка».

Женщины продолжали весело болтать.

— Итак, вы, я вижу, счастливы.

— До того счастлива, что и передать нельзя! Так только в мечтах бывает… Кем я была два года назад? Вы, верно, помните, у тетушки жилось не сладко, и приданого у меня никакого не было… Когда он приходил, я вся трепетала, так я была влюблена. А ведь он был так красив, так богат… И вот теперь принадлежит мне, он — мой муж, и у нас ребенок! Говорю вам — это просто чудо!

Приглядываясь к узлу, которым были завязаны ленты, Жак разглядел под ним большой золотой медальон, висевший на черной бархотке; он продолжал мысленно примеряться:

«Схвачу ее за горло левой рукой, отстраню медальон, запрокину ей голову — и шея обнажится».

Поезд чуть не каждую минуту останавливался. Один за другим следовали короткие туннели — в Курсель, в Нейи. Сейчас, еще мгновенье…

— Были вы прошлым летом на море? — осведомилась пожилая дама.

— Да, мы провели шесть недель в Бретани, в глуши, в забытом всеми уголке, просто как в раю. А сентябрь прожили в Пуату, у моего свекра, там ему принадлежат громадные леса.

— Если не ошибаюсь, вы собирались зимою на юг?

— Да, отправимся в Канн числа пятнадцатого… Уже сняли дом. Прелестный садик, а напротив — море. Мы послали вперед слугу, он там все готовит к нашему приезду… И муж и я — оба мы не боимся холода, но ведь так приятно погреться на солнышке!.. В марте возвратимся в Париж. В будущем году никуда не уедем из столицы. А года через два, когда малышка подрастет, отправимся путешествовать. Одно только я твердо знаю: что бы мы ни делали, у нас всегда праздник!

Счастье просто переполняло молодую женщину, ей хотелось, чтобы об этом узнали все, и, повернувшись к Жаку, совсем постороннему человеку, она улыбнулась ему. И тут завязанные узлом ленты сдвинулись, медальон скользнул в сторону, показалась розовая шея с небольшой ямочкой золотистого оттенка.

Пальцы Жака впились в рукоятку ножа, он принял бесповоротное решение: «Именно сюда я и нанесу удар. Да, да, сразу, не откладывая, там, в туннеле, перед Пасси».

Однако на станции Трокадеро в купе вошел знакомый ему железнодорожник, который тут же завел разговор о служебных делах, потом рассказал историю о машинисте и кочегаре, которых уличили в краже угля. С этой минуты все в уме Жака перемешалось, позднее ему ни разу не удавалось в точности восстановить, что именно происходило дальше. В его ушах звенели взрывы смеха, такого веселого, что чужое счастье невольно передавалось и ему, внося в душу умиротворение. Доехал ли он до Отейя вместе с женщинами? Возможно, только он никак не мог припомнить — сошли они там или нет. Сам он в конечном счете очутился на берегу Сены, но не мог понять как. Лишь одно Жак отчетливо знал: стоя на высоком откосе, он швырнул в воду нож, который до тех пор судорожно сжимал в кулаке. Что было дальше, он не ведал, он был точно в дурмане, словно душа его покинула телесную оболочку, откуда — когда Жак швырнул нож — ушел и тот, другой. Машинист, должно быть, долгие часы бродил по улицам и площадям, не выбирая направления, без цели. Перед глазами у него плыли смутные фигуры людей, неясные очертания домов. Без сомнения, он заходил куда-то поесть, в какой-то битком набитый зал, — перед его мысленным взором отчетливо вставали белые тарелки. В голове у него крепко засело также воспоминание о красном объявлении на окнах запертой лавчонки, а все, что было потом, погрузилось в черную бездну, в небытие, где уже не было ни времени, ни пространства и где сам он недвижно покоился, быть может, на протяжении целых веков…

Жак пришел в себя в узкой комнате на улице Кардине: он лежал, совершенно одетый, поперек кровати. Его привел сюда инстинкт, как приводит он побитую собаку в ее конуру. Жак не помнил ничего — ни того, как он поднялся по лестнице, ни того, как заснул. Пробудившись от тяжелого сна, он внезапно почувствовал, что пришел в нормальное состояние, и ощутил некоторую растерянность, как будто после долгого обморока. Сколько он спал? Три часа или три дня? И вдруг к нему возвратилась память, он припомнил все: ночь, проведенную с Севериной, ее рассказ об убийстве и то, как сам он, будто хищный зверь, убежал в поисках жертвы. С той минуты его сознание спало, только теперь он обретал себя, и его брала оторопь, когда он думал о том, что творил помимо собственной воли. Потом он вспомнил, что Северина ожидает его, и одним прыжком соскочил с постели. Посмотрел на часы, увидел, что уже четыре, и с пустой головой, вялый и безразличный, как после сильного кровопускания, торопливо направился к Амстердамскому тупику.

До полудня Северина спала глубоким сном. Проснувшись, она с изумлением обнаружила, что Жака все еще нет; растопила печку, оделась и принялась ждать; наконец, часа в два, умирая от голода, она решила пойти в ближайший ресторан позавтракать. Сделав кое-какие покупки, она вернулась в комнату тетушки Виктории, и тут-то появился Жак.

— Я так тревожилась, дорогой!

Северина бросилась ему на шею и заглянула в глаза:

— Что произошло?

Жак совершенно обессилел, его бил легкий озноб; ровным, безжизненным голосом он успокаивал ее:

— Да так, одно неприятное дело. Ты ведь сама знаешь, какая у нас каторжная работа.

Тогда, понизив голос, ластясь к нему, она робко проговорила:

— Только вообрази, о чем я подумала… О, ужасно гадкая мысль, она заставила меня так страдать… Я говорила себе, что теперь, когда я тебе все рассказала, ты, пожалуй, не захочешь меня больше знать… И уже решила, что ты ушел и никогда, никогда не возвратишься!

К ее горлу подступили слезы, и она разразилась рыданиями, исступленно прижимая его к себе.

— Любимый, если б ты только знал, как мне нужна твоя нежность!.. Люби, люби меня сильнее, ведь только одна твоя любовь может помочь мне забыть… Я поведала тебе все свои невзгоды и теперь заклинаю тебя: не покидай свою Северину!

Ее волнение передалось Жаку. Он понемногу оттаивал. И наконец пробормотал:

— Успокойся, я люблю тебя, отбрось все страхи.

Он подумал о своей роковой судьбе, о том, что ужасный недуг вновь возвратился к нему, и теперь ему уже не исцелиться от него вовек. И в свою очередь заплакал — от стыда и безграничного отчаяния.

— Люби, люби меня и ты, всеми силами своей души, я нуждаюсь в этом не меньше тебя!

Она вздрогнула, захотела узнать:

— У тебя какое-то горе, расскажи мне, в чем дело.

— Нет, нет, не горе… Я даже не могу тебе объяснить, вроде ничего и не случилось, но у меня так тяжело на душе, я до того несчастен…

Молодые люди обнялись, словно надеясь найти в этом объятии прибежище от ужасной тоски. Они бесконечно страдали, не видя впереди ни забвенья, ни прощения. И плакали, чувствуя себя игрушкой в руках слепых сил жизни, сотканной из борьбы и смерти…

— Уже время думать об отъезде, — произнес Жак, освобождаясь из объятий возлюбленной. — Вечером ты опять будешь в Гавре.

Северина, потерянно глядя в даль, мрачно прошептала после недолгого молчания:

— Если б я хоть была свободна, если бы не было мужа!.. Тогда б мы быстро обо всем позабыли!

У него вырвался протестующий жест, и он громко сказал:

— Не убивать же его!

Северина пристально посмотрела на Жака, и он вздрогнул от удивления, что с его языка слетели такие слова, — ведь он никогда об этом не думал! Но если уж в нем живет неодолимая жажда убийства, отчего не убить человека, который стал им помехой?.. Когда Жак прощался с Севериной, торопясь в депо, она опять обняла его и, страстно целуя, проговорила:

— Люби меня крепче, дорогой. Я же стану любить тебя все сильнее и сильнее… Мы еще будем счастливы.

Жак и Северина вернулись в Гавр, охваченные тревогой; теперь они стали вести себя особенно осмотрительно. Раз уж Рубо все знает, не начнет ли он их выслеживать, чтобы захватить врасплох и отомстить? У них еще свежи были в памяти его дикие вспышки ревности, им была знакома грубая натура бывшего мастерового, способного в любую минуту кинуться в драку. При взгляде на Рубо — грузного, молчаливого, с мутным взором — им каждый раз казалось, что он вынашивает свирепый план, готовит западню, хочет расправиться с ними. Вот почему целый месяц они встречались, соблюдая тысячу предосторожностей и все время помня о грозящей опасности.

Между тем Рубо все реже бывал дома. Не исчезал ли он намеренно, чтобы внезапно нагрянуть и застать их в постели? Но, видно, страхи эти были напрасны. Напротив, его отлучки становились все более длительными, Рубо никогда невозможно было застать дома, все свободное время он отсутствовал и возвращался за минуту перед тем, как надо было заступать на дежурство. Работая днем, он умудрялся забегать к себе в десять часов, завтракал за пять минут и исчезал до половины двенадцатого; в пять вечера, когда его сменял другой помощник начальника станции, Рубо нередко уходил до утра. Спал он всего несколько часов. То же происходило и в те недели, когда он дежурил ночью: освобождаясь в пять утра, он даже не заходил к себе, ел и спал, должно быть, вне дома, — во всяком случае, вновь появлялся лишь в пять вечера. Несмотря на все это, Рубо довольно долго удавалось сохранять пунктуальность образцового служаки, он приходил на дежурство минута в минуту и, хотя нередко валился с ног от усталости, ни разу не присаживался, добросовестно делая свое дело. Но вот с некоторых пор начались срывы. Уже дважды Мулену, другому помощнику начальника станции, пришлось ожидать его по целому часу, а как-то утром, узнав, что Рубо после завтрака не возвратился, Мулен, человек добрый и славный, подменил своего товарища, чтобы избавить того от нагоняя. И мало-помалу медленная деградация Рубо начала сказываться на его работе. Днем он уже не был тем деятельным человеком, каким его знали подчиненные, — требовательным к себе и другим: раньше он встречал и отправлял каждый поезд, упоминая в своем докладе начальнику станции самые незначительные факты. Теперь же, по ночам, он засыпал мертвым сном в большом кресле, которое стояло в комнате дежурного по вокзалу. Когда его наконец будили, Рубо долго не мог стряхнуть с себя дремоту, заложив руки за спину, он ходил взад и вперед по платформе, невнятно отдавал распоряжения и даже не проверял, выполняются ли они. И тем не менее все шло своим чередом, станция жила привычной жизнью; правда, однажды Рубо по оплошности направил пассажирский поезд на запасной путь и едва не вызвал этим крушение. Железнодорожные служащие, добродушно ухмыляясь, говорили, что помощник начальника станции, видать, загулял.