Дваждырожденные - Дмитрий Морозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прийя не заставила себя долго упрашивать. Легко вскочив с циновки, она закружилась в танце, отбивая такт ладонью. Ее фигура обладала змеиной гибкостью. В широких глазах сиял огонь страсти. Прийя в эти мгновения была прекрасна, хоть и не было в ней ни упругой бьющей через край земной силы Нанди, ни духовного света Латы, воплотившегося в совершенном теле и утонченных чувствах. Движения тонких стройных ног были столь легки и точны, что ни один поднос, ни один кувшин, из стоявших на полу, не были задеты. Мы с Митрой сидели как зачарованные, спеша налюбоваться стройными ногами в браслетах и колокольчиках, алыми губами, обнажившими в улыбке жемчужные зубы. Закончив танец, девушка грациозно опустилась на колени и с лукавой гордостью выслушала наши восхищенные слова.
Потом еще было много славных слов и обильных возлияний. Митра изо всех сил пытался повернуть дело так, чтобы я отправился домой в одиночестве. Но Прийя, простая душа, неискушенная в тонкостях обращения, заявила, что предпочла бы меня. Мой друг мужественно выдержал этот удар судьбы.
Наутро я продолжил прогулки по городу без него. Моим проводником стала Прийя, хорошо знавшая свой родной город. Это она сделала возможными долгие прогулки по каменным лабиринтам бастионов среди огромных загонов для слонов, конюшен и складов оружия. Митра с кислой улыбкой согласился, что в целях безопасности ему лучше оставаться в нашем дворце, создавая у охраны впечатление, что мы проводим время в праздности. Я же отправлялся к Прийе. С нею мы легко проходили через любые заставы. Ни у кого не вызывала подозрений пара влюбленных, ищущих укромные уголки, чтобы спрятаться от нескромных взоров. Нас почти не тревожили и не останавливали. Какое-то традиционное благочестие все-таки сохранил этот город. Людей, поглощенных своими чувствами, здесь уважали. А мне, признаться, все больше нравились эти прогулки. Иногда я, действительно, забывал, что выхожу в жаркую суету города не только для того, чтобы увидеть радостно блестящие глаза Прийи.
Юная танцовщица была плоть от плоти созданием Хастинапура. Лаково блестящие черные глаза отражали своей влажной поверхностью все краски внешнего мира. В них не было глубины, потаенного огня мудрости, как не было этого и в повседневной жизни огромного города. Глядя на Прийю, пытаясь ощутить ее мысли, я все больше убеждался, что вся она словно соткана из отражений света, украшений, звона браслетов, сладостной музыки и пламенных взглядов. Так в череде тусклых дней затеплилась эта случайная радость дружбы с прелестной девушкой. Она вошла в наши жизни как солнечный луч, согревающий голую землю в сезон холодов.
Прийя по-прежнему не задавала вопросов, кто мы и откуда, чего высматриваем и чего страшимся. От ее слепого доверия мне иногда становилось неуютно: ведь волей-неволей я втягивал ее в свою карму. Но другого выхода у меня не было. Оставалось только уверить себя, что и сама встреча с Прийей, и все неизбежные последствия — тоже результат кармической предопределенности. А может, и не стоило за нее бояться.
Как ни странно, в этом городе, напрягшем каменные мускулы, звенящем доспехами и опьяненном своим величием, Прийя чувствовала себя в безопасности. Ей не хватало сил, чтобы держать в руках колесницу собственной жизни и уклониться от кармического потока, несущего всех жителей ее родного города в неотвратимое будущее. Она растворялась в потоке, обращаясь в пушинку на гребне урагана. Благодаря своей невесомой легкости, эта сияющая пушинка человеческой жизни до сих пор не разбилась о каменные ребра Хастинапура, не погибла в кипящем водовороте страстей…
Именно легкость и неуловимость, способность сохранить жизнерадостность даже в трясине кшат-рийского разгула, делали ее неуязвимой. Душа девушки была более схожа с воздушным змеем, парящим в голубой дали, чем с храмом или крепостью. Бабочка на ветру, отражение света на бегущей воде, блеск светильника и шелест тонкой материи — все это было Прийей, — бесплотной и ускользающе легкой, не поддающейся моему пониманию. Зато порой мне казалось, что она полностью понимает, вернее, отражает меня. В этом умении было что-то от искусства апсары полностью воплощаться в другого человека, растворяясь в его мыслях и страстях, с той лишь разницей, что апсара при этом остается хозяйкой собственной жизни, а Прийя растворяла свою сущность в моей, отказываясь от собственного Я. Так новое отражение в зеркале стирает даже помять о предыдущем. Иногда она представлялась мне развопло-щенной сущностью, душой, которая кружит в порывах ветра над только что созданной землей, над мертвой природой, готовясь войти в камень, в воду, в каждую травинку.
Наверное, такой была первая человеческая раса, не оставившая после себя ни памяти, ни эха, ни зримого следа. Впрочем, глядя, как она танцует, как наполняются гибким движением ее бедра и руки, я забывал свои рассуждения о бестелесных душах. Тем более, стоило только опустить руку на ее талию, ощущая теплую шелковистую кожу, заглядывая во влажные зеркала распахнувшихся глаз, как исчезало знобкое ощущение смертельной опасности, притаившейся на расстоянии вытянутой руки за моей спиной. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, в каком направлении нес меня поток кармы.
Каждое утро, едва утолив голод, я вновь перемахивал через стену и окунался вместе с Прийей в жаркий пестрый водоворот Хастинапура.
Она вполголоса напевала пастушеские песни Кришны — темнолицого, загадочного друга Ард-жуны. Я сказал ей, что знаком с царем ядавов. Она не поверила. Для нее Кришна был божественным существом, героем песен и сказаний, но никак не живым человеком, подверженным страстям и теням этого мира.
— Как ты мог знать его воплоти, если он бог? — с обезоруживающей уверенностью спросила Прийя. — Вот в юности, давным давно он дей ствительно водил хороводы с простыми пастуш ками… Баловень женщин! Я иногда думаю: хоро шо б умереть и вновь воплотиться пастушкой где– то на берегу озера и слушать его свирель…сгорая от любви к Кришне.
Я невольно вызвал во внутреннем взоре облик темного героя с чарующей улыбкой. Может быть, Прийя чувствует в нем больше, чем дано мне? Но эти ее рассуждения о пастушках, сгорающих от любви…Насколько еще хватит моего благочестия вблизи от этой чистой гибкой фигурки, пронизанной солнцем и ароматом бальзамов? Хотел бы я быть Кришной?
Мы шли по узким горбатым, улочкам, и нам навстречу стекали потоки жаркого солнца, а короткие черные тени трепетали за спинами, как обрывки плащей. Ходить в такую жару — занятие довольно тягостное, тем более, что за пределами цитадели в городе почти не росли деревья, и мы оба порядком измучились. Но Прийя ничем не выдавала своей усталости. Она лишь чаще опиралась на мою подставленную руку. Потом внезапно пошатнулась, пожаловавшись на боль в ноге.
— Наверное, натерла, — с милым смущением сказала она, виновато опуская длинные ресницы.
Мое сердце чуть не растаяло от нежной жалости. Я усадил ее на придорожный камень, опустился перед ней на колени и, сняв сандалию с узкой, словно вырезанной из сандалового дерева, ноги, начал искать поврежденное место. Нога была гладкой, на удивление чистой и совершенно здоровой. Я вопросительно поднял глаза на Прийю. Она сидела, расставив тонкие руки, украшенные браслетами, чуть подавшись ко мне. Еще рельефнее выступила сплошная округлая линия, соединяющая грудь, ключицу, плавный изгиб шеи и острый холмик подбородка. Ее губы, плавающие где-то над моей головой, улыбались, а по горлу, выдавая волнение, перекатывался нежный комок.
— От твоего прикосновения все сразу прошло, — сказала она. Где-то в дальнем закоулке моей па мяти эти слова вызвали эхо, потянули из прошлого терпкую, грустную мелодию… Прийя наклонилась, звякнув браслетами, окутав меня ароматом своих благовоний. Волосы мягким ветерком овеяли мое влажное от пота лицо, а красные, словно ягоды, бусы оказались у моих губ. Через мгновение Прийя уж была в моих руках, свернувшись в них так лег ко и привычно, словно всегда принадлежала им. Камешки бус стучали по зубам, мешая целоваться, но никто из нас не хотел и не мог отстранить губы, словно торопясь утолить неодолимую жажду.
* * *Помимо тайной, все более интересной для нас жизни, которую мы с Митрой вели в Хастинапу-ре, существовала и вполне обыденная, сводящаяся к ежедневным попыткам брахмана добиться встречи с Дхритараштрой. Каждый день мы отправлялись в цитадель. Там нас встречал кто-нибудь из придворных, не скупящихся на поклоны и улыбки. Нам вновь с учтивым многословием объясняли, что владыки не имеют возможности принять нас. Все это начинало походить на какой-то странный ритуал. Но наш брахман изо дня в день повторял безнадежные попытки.
Может быть, царь куру не знает о нас, или делает вид, что не знает, в угоду Дурьодхане. Что толку негодовать, — терпеливо объяснял он нам.