Дождь Забвения - Аластер Рейнольдс

– Потому что оно очевидно. Во временно́й линии Флойда не было Второй мировой войны. Пришедшие через гиперсеть двадцать три года назад достаточно знали о событиях нашего тысяча девятьсот сорокового, чтобы изменить их тысяча девятьсот сороковой. Нужно было всего лишь проинформировать определенных лиц должным образом. Поворотной точкой войны было немецкое наступление в Арденнах. Оно едва не сорвалось и в нашей временно́й линии, но у нас так никто и не узнал, насколько уязвимыми были немецкие войска. Никто и не попытался принять меры. Но в мире Флойда меры были приняты. Поднялись с аэродромов бомбардировщики, разгромившие в пух и прах наступающие танковые колонны. Нападение на Францию было предотвращено.

– То есть не случилось второй глобальной войны и были спасены миллионы жизней.

– Десятки миллионов.

– Разве это не доброе дело?

– Нет, – ответила Ожье, – потому что оно совершилось ради истребления миллиардов. Сохранение жизней – лишь побочный эффект. Предотвращение войны ставило целью вовсе не спасение людей, но задержку развития науки и техники.

– Значит, преступление уже совершено. Неотены вскоре умрут сами по себе. Но их вождя – или вождей – необходимо отыскать и призвать к ответу.

– Тогда нужно отыскать и АБО, – сказала Ожье, – пока одно преступление не повлекло за собой другое.

– Думаю, союзники Ниагары уже приготовились к финалу, – предположила Кассандра. – Они бы не угоняли лайнер, если бы не организовали все остальное для нападения на АБО. Ситуация очень серьезна.

– Да уж, малышка, куда серьезней, – резюмировал Флойд.

– Чем больше думаю, тем сильнее уверенность: нападение на Заросль и Землю – лишь отвлекающий удар, – сказала Кассандра. – По-настоящему они никогда и не хотели вернуть нашу изуродованную Землю. Они нацелились на куда более богатую добычу.

– Нужно их остановить, – заключила Ожье.

– Согласна. Но поможет ли нам Калискан? Надежен ли он, если его брат и в самом деле предатель?

– Он верит в гибель брата, – возразила Ожье. – И я склонна верить его словам. В любом случае мы просто не можем пренебречь его помощью. У него связи с очень многими важными людьми, включая наших союзников в Полисах.

– Я тоже предпочла бы верить ему.

– К тому же у него политический вес. Самое малое, Калискан может обнародовать план прогров и заставить их отказаться от геноцида под давлением общественного мнения.

– А может, нас заманивают в ловушку, – предположил Флойд.

– Я изо всех сил стараюсь не думать об этом, – проворчала Ожье.

Лицо Кассандры сделалось бесстрастным, холодным – она напряженно обдумывала полетные данные.

– Ловушка или нет – мы сейчас в гуще облаков. Тормозим до скорости звука. Медленней я на этом корабле двигаться не хочу. Плотность облаков, на мой взгляд, слишком уж высока.

– Мы уже можем перейти на шаттл?

– Почему нет? Следуйте за мной.

Они прорывались сквозь плотные угольно-черные облака под гулкие раскаты грома и сверкание розовых ветвящихся медленных молний.

– Все еще отслеживаем Калискана? – осведомилась Ожье.

– С трудом. – Кассандра на секунду отвернулась от древнего пульта управления. – Интересно, повезло ли вам больше, чем мне? Выяснили вы, что это за Ги де Мопассан?

– Да. Полагаю, я правильно поняла Калискана. Не важно, уследим мы за ним или потеряем, – все равно сумеем найти место рандеву.

– Не проще ли было без обиняков сказать, где нам приземлиться? – спросил Флойд.

– Калискан любит пошутить, – натянуто улыбнулась Ожье.

Корпус стонал и скрипел, словно древнее кресло.

– Плотность облаков уменьшается, – сообщила Кассандра. – Кажется, худшее уже позади.

За окном серая пелена стала текучей, неровной, прерывистой. Шаттл еще пронесся сквозь пару отростков облачного покрова и вырвался на простор. Внизу расстилался Париж, настоящая глухая парижская ночь. Темнее бывает лишь при тяжелой аварии на питающей город электростанции. Тьму рассеивали только установленные Бюро древностей прожекторы, смонтированные на зданиях, подвешенные к парящим дирижаблям или платформам летающих роботов. Время от времени в облаках сверкали молнии, высвечивая сложные связные узоры, посредством которых эти облака сообщались. Причудливые тени узоров ложились на здания, на устланные льдом улицы.

Шаттл завис на пятикилометровой высоте – достаточной для того, чтобы видеть весь город, вплоть до Периферик.

– Не знаю, понравилось ли тебе зрелище, но добро пожаловать в Париж, – произнесла Ожье. – Ты никогда не был здесь прежде.

Флойд посмотрел вниз сквозь маленькие иллюминаторы у пола кабины.

– Кажется, ты сказала мне правду, – проговорил он уныло.

– Сомневался?

– Я надеялся. А теперь нет и надежды…

Она указала на край города, где сверкали попеременно красным и зеленым верхние маяки защитного периметра.

– Это Периферик, кольцо дорог, опоясывающее Париж. В твоей версии города его нет.

– А что там за стена?

– Ледяной вал, усиленный металлом и бетоном, утыканный датчиками и оружием. Он не допускает внутрь крупных фурий, различимых наблюдательной оптикой. Обычно защита справляется неплохо, но иногда фурии прорываются и распространяются очень быстро.

Защищать Париж было непросто. Паутина метро и дорожных тоннелей давала возможность очень быстро добраться от периметра к центру. И не важно, что половина тоннелей обвалилась, – враждебные машины всегда могли найти другой путь или пробурить проход к древней системе канализации и водопровода. Самые меньшие из фурий пробирались по телеграфным проводам, газовым трубам и оптоволоконным линиям. Спасаясь от защиты, они прокладывали и свои тоннели. Фурий можно было остановить и даже уничтожить, но при этом сильно пострадал бы город, который исследователи изо всех сил старались изучить и сохранить.

– Я тут не многое узнаю́, – вздохнул Флойд.

– Ты смотришь на город, замороженный спустя век после твоего времени. Но все равно кое-что особо выдающееся можно разглядеть. Нужно лишь привыкнуть, приучиться различать под слоем льда.

– Это как различать лицо друга под саваном.

– Вон изгибается Сена, – показала Ожье. – А там Пон-Нёф, Нотр-Дам, остров Сите. Видишь их?

– Да, – произнес Флойд с такой горечью, что у Ожье защемило сердце. – Теперь вижу.

– Пожалуйста, не суди нас слишком строго. Мы хотели как лучше.

Над головой шевелились облака – огромные, непонятные, разумные, но совершенно чуждые, безразличные к происходящему под ними. Шаттл накренился, клюнул носом, снижаясь.

– Не просветишь ли меня насчет места посадки? – осведомилась Кассандра.

– К югу от реки, – ответила Ожье. – Видишь тот прямоугольник ровного льда?

– Да.

– Это Марсово поле. Зависни над ним на высоте триста метров.

Она не успела договорить, как шаттл уже развернулся. Сервомоторы неприятно захрустели под ногами, меняя геометрию несущих поверхностей, – будто крошили зубами металл.

– Там что-то важное?

– Да.

Из облаков вырвалась молния, ударившая в землю рядом с мятым обрубком Эйфелевой башни на краю Марсова поля.

– К ней мы и направляемся, – указала Ожье.

– К той металлической конструкции?

– Да. Опусти нас как можно аккуратнее на ее верхнюю площадку.

– Она перекошена. Ты уверена, что выдержит?

– Ты смотришь на семь тысяч тонн викторианского чугуна. Он выдержал двести лет подо льдом, выдержит и нас.

За два века лед поглотил нижнюю треть трехсотметровой башни. Забытый или попросту никем не отмеченный катаклизм унес верхние семьдесят пять метров, и на раскопанных участках не обнаружились обломки. Но остались первые две обзорные площадки и бо́льшая часть третьей, примостившейся поверх скрученной массы балок, сильно наклонившейся в сторону замерзшей Сены.

– Я вижу на третьей площадке причаленное судно, – сообщила Кассандра. – Сопла еще горячие. Размер и тип судна согласуются с данными по шаттлу, на котором летел Калискан.

– Это место нашего рандеву. Если Калискан достаточно любезен, то и нам оставил место для швартовки.

– Будет впритык.

– Постарайся. В крайнем случае просто высади нас или прими Калискана на борт.

– А месье де Мопассан?

– Ги де Мопассан нам компанию не составит. Он мертв уже четыреста лет.

– Тогда я не понимаю…

– Это невинная шутка Калискана. Он знал, что я пойму. Ги де Мопассан презирал Эйфелеву башню. Настолько ее ненавидел, что старался обедать на ней каждый день. Говорил, это единственное место в Париже, откуда башня не портит вида.

Теперь изуродованная, склонившаяся башня находилась прямо под ними. Сверху казалось, что изъеденные временем и погодой металлические балки прогнулись внутрь, словно глодаемый волнами прибрежный утес. Дальняя сторона отклонилась так сильно, что в особо искривленных секциях полосы металла скрутились, вздыбившись, будто шерсть на собачьем загривке.