Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

Бобрек понизил голос и добавил:

– Я ломаного гроша бы не дал за эту его корону.

конец второго тома

Том III

I

Почти год прошёл с описанных событий, а в Польше ещё не было ни короля, ни королевы…

В Плоцком замке было пусто и грустно. Провозглашённый в Серадзе королём Семко даже был не уверен, удержится ли в собственном княжестве.

Старая Блахова сидела за куделью, вытерая слёзы, а похудевшая и бледная Улина ходила по избе, заламывая руки. Об этот замок теперь отбивались все громы, которые один за другим ударяли в того, кто в нём правил. Сначала там разошёлся отголосок из Серадзя, что Семко выбрали королём; но этого короля никто знать не хотел, за исключением тех, кто находился при нём, когда был князем. С того времени, как после молнии, били уже только гремели громы.

Домарат и Грималы снова схватились за оружие. Все боялись Семко, никто его не любил. Семко дал привлечь себя в Краков и вынудил себя повесить предательское оружие; в то время, когда Мазовия хотела занять Венгрию, когда целые полки чужого люда напали на мирный край, уничтожая его огнём и мечом.

Ягайлло с литвинами вторгся на Дрохичины, прежние завоевания в Великопольше переходили обратно в руки Домарата, который поднимал голову. Не помогли геройские порывы Бартоша из Одоланова, убегали приятели, уходила встревоженная шляхта.

В эти минуты в Плоцком замке не знали даже, где скрывался Семко. Он неожиданно там показывался и исчезал, не желая прекращать борьбу. Прибывал молча, с безумным взглядом, падал на кровать, со стоном вскакивал от беспокойного сна, вдруг велел подавать коня, и исчезал.

Было страшно к нему приближаться, опасно было с ним говорить. За малейшую вину он жестоко наказывал, и, как отец, бросал обух о стену. По ночам он один ходил через пустые комнаты и гово-рил сам с собой. Старая Блахова не смела поднять портьеры его комнаты. Улина останавливалась на пороге, с жалостью смотрела и, закрывая глаза, уходила. Он был чуть ли не безумным от боли.

Даже дерзкий Генрих не смел показываться ему на глаза. Когда первый раз он позволил себе приветствовать его королём, Семко, схватив его за плечи, толкнул о дверь так, что она, разбившись, полетела вместе с юношей на пол.

Утешать его никто не смел, советовать ему никто не отваживался, а помочь было некому.

Брат Януш остался верен своему слову: спас себя, не предпринимая шага, чтобы спасти брата. Венгерские захватчики Сигизмунда специально уважали его Мазовию, его удела не тронули, он спокойно сидел в Черске или в Варшаве.

В Кракове всё ещё ожидали прибытия королевы Ядвиги, а Елизавета всё новыми отсрочками бросала пыль в глаза краковским панам, терпение которых исчерпалось.

Среди грустной замковой тиши, в которой, кроме гарнизона, горстки оставшихся придворных, нескольких ксендзев и князя Генриха, никого не было, порой приезжал раненый или заблудившийся рыцарь с какой-нибудь новостью, которую любопытные сбегались слушать и расходились, выслушав, поникнув головой. Иногда приходил из местечка ремесленник, который что-то слышал от прохожих и спрашивал в замке, знают ли и они уже об этом.

Ходили неопределённые и странные слухи, одни менее правдоподобные, чем другие, на следующий день опровергнутые. О князе говорили, что со своим отрядом и Бартошем он показывался то тут, то там и исчезал. В Великопольше венгры брали вверх над Домаратом.

Однажды майским вечером, когда его меньше всего ожидали, тихо, украдкой, с маленькой горсткой людей Семко приехал в замок. Он не въехал в замок на коне, сошёл в воротах и пришёл пешком. Испуганная служба вскочила на ноги, потому что пан был страшный и суровый. Но в этот раз он шёл в свои комнаты уставшим шагом, равнодушный, не привезя с собой даже гнева. Он рассеял его в лесах и полях, исчерпался пыл, за ним пришла усталость. Он ждал какого-нибудь конца.

Старый замок со своим спокойствием и тишиной показался ему счастливым гнездом, и на пороге он задумался, почему это своё лёгкое счастье он поставил на одну кость, чтобы купить себе годы беспокойных надежд, разочарований и поражений? Советы отца и поучения брата пришли ему в голову слишком поздно. Он был королём один неполный день в жизни, а покаяние за эту корону казалось ему вечным. Ему не было видно конца.

Он потерял все надежды, они вдруг появлялись снова! В Польше не было ни короля, ни королевы; кто же мог предвидеть, что, уставшие, они не обратяться к нему?

С этими мыслями он вошёл в дом, в котором только сейчас его прибытие пробудило застывшую жизнь. Челядь, двор, служба, урядники пришли в движение, одни другим объявляя: «Князь! Князь!»

Через пустые ещё комнаты Семко шёл к своей спальне. Там его уже ждали Блахова с распростёртыми объятиями и тень той девушки, которую звали Улиной, а сегодня была словно призраком молодой сестрицы. На ней отразились вся эта боль и горести, отболела их и платила жизнью. На пылающем лице только глаза ещё горели.

Обе женщины с тревогой выходили, чтобы встретить Семко, не ведая, что он принёс с собой: страшный гнев, молчание, нарекание или проклятия. Они так хорошо знали его с детства, что, взглянув теперь, угадали, что он возвращался обессиленный, онемелый от усталости.

Блахова заботливо приблизилась, дрожащими руками начала растёгивать доспехи. Улина подошла с грустной улыбкой, кладя руку ему на грудь. Семко давал делать с собой, что хотели. Ни одна жалоба не вырвалась из его уст. Серьёзные удары, которые били теперь в него постоянно, делали его каким-то каменным, почти равнодушным к тому, что его ещё могло ждать.

Блахова, тем временем, по привычке старых баб, приветствовала своего ребёнка ласковыми словами, на которые он не отвечал. Улина молчала.

Она не смела спрашивать ни что он принёс с собой, ни надолго ли прибыл. Он водил по стенам каким-то угасшим взором. Там, в этой отцовской спальне, ничего не изменилось, а на свете – так много. Он спрашивал сам себя, почему не остался в этом гнезде, в котором ему могло быть так хорошо? Перед ним проскальзывали кровавые, чёрные, грозные воспоминания об этом бурном годе.

В дверь постучали, и Улина спешно отошла. Блахова, медленно складывая на столе снятые доспехи, поглядела на дверь. Входил ксендз-канцлер поздороваться с паном. И на этом преданном Богу, терпеливом человеке последний год оставил хищные следы. Он вдруг постарел,