Горькая любовь князя Серебряного - Валентин Ежов

— И прикажу! — с угрозой произнес царь, — Прикажу, — повторил он тише. — После… Когда надо будет. Некстати сейчас мне возиться с ордою. Хватит с нас Казани и Астрахани. И войско большое нужно. — Царь покивал головой. — Прост ты, Никитка. Запомни — я и помиловал тебя сегодня за твою простоту. Только знай, что если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Тогда уж не жди прощения!

— Государь! — сказал Серебряный, — Жизнь моя в руке твоей.

— Целуй мне на том крест! — сказал важно Иоанн и, приподымая висевший у него на груди большой узорный крест, подал его Серебряному.

Перекрестившись, Серебряный приложился к кресту.

— Ступайте все, — приказал царь. — Кажный по своему делу!

Все стали расходиться. Только Вяземский, и до того не обращавший никакого внимания на происходящее, остался на месте.

— Что, Афоня, долго ли тебе кручиниться? Не узнаю моего оружничьего, — полуласково, полунасмешливо окликнул его царь. — Аль вконец заела тебя любовь — змея лютая?

Афанасий не ответил, только повел бровью.

— Не горюй! Гляди кречетом! Завтра пошлю к ней сватов… Будет тебе хомут на шею!

— Поздно. Она уже вышла, — опустил голову Вяземский. — За боярина Морозова.

— Как? За опальника моего? — удивился царь. — Да он ей в отцы годится!

— Все теперь пропало, — с болью сказал Вяземский, махнул рукой.

— Тебя послушать — так ложись и помирай! — царь пристально посмотрел на него. — Вот что. Ступай-ка нынче на Москву, к боярину Дружине Морозов ву, скажи, что я-де прислал тебя снять с него опалу. Да возьми, — прибавил он значительно, — возьми с собой поболе опричников для почету, и Федора Басманова с Васьком Грязным. Да и Хомяк, чаю, лишним не будет!

Вяземский пристально посмотрел на царя и низко поклонился ему, а когда выпрямился — глаза его радостно сверкали.

Борис Годунов проводил Серебряного до коновязи.

— Борис Федорыч, — Серебряный оглянулся. — Вот ты один из самых близких людей царю, а сам не опричник. Так?

Годунов улыбнулся.

— Так.

— А царь все равно любит тебя больше всех. Вот ты бы и сказал царю честно про опричнину. Ведь своих-то убивать да зорить — значит загубить и себя, и всю Русь с собой вместе! Поведай же ему правду!

Годунов усмехнулся.

— Правду сказать не долго, да говорить-то надо умеючи. А стал бы я перечить царю, давно бы меня здесь не было. А не было б меня здесь, кто бы тебя от плахи спас?

— Что дело, то дело! Борис Федорыч, дай Бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя! А скажи мне еще, если не тайна, с какой первой заслуги тебя царь приблизил к себе?

Годунов помолчал, как бы не решаясь, потом тряхнул головой, улыбнулся.

— Что ж, тебе можно… Был я тогда совсем в незнатной должности. Приставлен был к саадаку. Возил за царем лук да колчан со стрелами. Случилось раз, что на царской охоте оказался ханский посол Девлет-мурза. Ну и затеял он из лука стрелять. А дело-то было уж после обеда и много ковшей прошло кругом стола. Девлет-мурза что ни пустит стрелу, так и всадит ее в татарскую шапку, что поставили на шесте, ступней в ста от царской ставки… — Он задумался, вспоминая прошлое:

…Царь Иван Васильевич в своем прежнем обличье, с густой бородой и усами, стоит на лугу в окружении своей свиты.

Видно, что он крепко пьян.

Здоровенный, бритый наголо, Девлет-мурза всаживает одну за другой стрелы в лисью татарскую шапку, висящую на шесте.

Царь Иван ревниво наблюдает за ним, затем громко приказывает:

— Подайте мне мой лук! И я не хуже татарина попаду!

Девлет-мурза повернулся к царю, обрадованно улыбнулся.

— Попади, Бачка-царь!.. Моя пошла тысяча лошадей гаун. А твоя что пошла?

— Идет город Рязань! — качнулся царь. — Борис, подай мой лук!

Молодой Борис Годунов бросился со всех ног к коновязи.

Вскочил на коня с богатым, отделанным золотом и каменьями саадаком (чехлом-налучником), и тут все увидели, как конь вдруг забился, поднялся на дыбы и помчался вскачь к ближнему перелеску, скрылся в нем.

Все переглянулись, а через некоторое время конь прискакал обратно, остановился перед царем.

На коне сидел Борис, весь ободранный, с поцарапанным лицом. Колчан же и налучье изорваны, лук сломан пополам, а стрелы потеряны.

Борис спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.

— Вели казнить, государь, виноват! Не смог удержать коня, не сохранил твоего саадака!

Царь сердито нахмурился, но глаза его уж малость протрезвели. Он пристально поглядел на Бориса, сказал:

— Не быть же более тебе, неучу, при моем саадаке! — повернулся к Девлет-мурзе. — А из чужого лука стрелять не стану!

…Борис Годунов, стоя у коновязи, улыбался, глядя на Серебряного, заключив свой рассказ.

— Да-а, — протянул Серебряный. — Выручил ты царя!

— А ты, небось, сразу бы подал царю лук? — хитро досмотрел на него Годунов.

— Подал бы! — махнул рукой Серебряный и засмеялся. Вскочил на коня. — Прощай, Борис Федорыч! Ней забуду твою услугу!

— Прощай, Никита Романыч! Меня уже, я чаю, царь ждет.

Серебряный, пришпорив коня, поскакал восвояси.

В огромных палатах — длинные ряды полок с книгами.

На широком столе — также лежат большие фолианты в обложках из тисненой кожи с золотыми и серебряными застежками.

Царь расхаживал вдоль полок, бормотал неразборчиво, напевал на церковный манер. Присаживался к столу, что-то записывал и вновь начинал ходить, напевать на разные голоса.

Вошел Годунов.

— Борис! — царь склонился над столом, собирая листки. Протянул их Годунову. — Вот. Сложил яj червь ничтожный, стих во славу Божью, на величье нашей святой Руси! И на голоса разложил. Перебели и раздай братии во главе с регентом.

Годунов вчитался в церковные вирши на первой странице и с восхищением поглядел на царя.

— Государь! Не перестану удивляться, сколь щедро одарил тебя во всем Господь!

Царь был польщен:

— Будем во храме величать нашу державу во имя Иисуса Христа и Пресущественной Троицы. Теперь к делу. — Царь посмотрел в глаза Годунова, — Я ведь знаю, о чем ты думаешь: ты мыслишь о том, что Никитка Серебряный прав, когда меня на крымского хана стремит.

— Я первый тебе об этом сказал, государь.

— Борис, ты не прав!.. Что мне Литва, и поштр мне ее скудные земли! Своих пока не заселить. Но Литва — это замок на вратах моря!.. Собьем замок — и откроются нам земли богатые, торговля щедрая. И еще Литва — г-это крепость супротив ливонских псов-рыцарей. Немецкие-то пчелы зело до русского меда охочи!

— Мудры твои речи» государь, — поклонился Годунов. — Прости мое недоумие.

— Кому ж и заботиться: о Руси, как не мне, единственному самодержцу ее!

— Истинно так, государь.

— А Вдадыко коварный дерзнул возвыситься надо мной, поучать меня, Я царь или не царь? Говори!

— Ты царь и великий князь всея Руси! — поклонился Годунов.

— То-то же им! — погрозил кому-то Иоанн. — Ступай, Борис. Я здесь один побуду.

— Государь, там царица… совсем плоха.

— Скорей бы Бог прибрал, — махнул рукой Грозный. — Обошли меня с этой дикой княжной! Уж так опостылела, сухогрудая. Поверишь, я к ней в постель, почитай, полгода не хаживал.

Максим пришел в тюрьму говорить с отцом. Он ждал наверху, а палач Терешка спустился в подвал, откуда доносился голос Малюты.

Владыко был в рубище, с босыми ногами, закованными в колодки.

Малюта растягивал его на цепях, зло говорил:

— Ты у меня взвоешь, пастух нечестивый, взвоешь!

Но Владыко молчал. Он только с горьким сожалением смотрел на Малюту.

— Врешь! — все сильнее растягивал цепи Малюта. — Ты у меня подашь голос! — зверел палач.

Трещали кости старца, но он молчал.

Терешка шепнул что-то на ухо Малюте. Тот очумело посмотрел на Терешку, оставил Владыку на цепях и полез наверх.

Здесь ждал его Максим.

— Батюшка, — сказал Максим. — Мне нужно переговорить с тобою.

— О чем? — спросил Малюта, невольно оборачивая взгляд.

— Я завтра еду, — продолжал Максим. — Прости, 6атюшка!

— Куда?

— Куда глаза глядят, земля не клином сошлась.

— Ты с ума спятил?

— Мне давно тяжело с вами, батюшка. А теперь… — продолжал Максим, — как услышал сегодня Серебряного, стало мне воистину ясно — не на вашей стороне правда!

— Так вот кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта. — Попадется он мне в руки — не скорой смертью издохнет, собака.

— Господь сохранит его! — сказал Максим, делая крестное знамение. — Не попустит он тебе все доброе на Руси погубить!

Малюта хотел закричать на сына, но невольное уважение сковывало его злобу.

— Максимушка! — сказал он заискивающе. — Твое слово понравилось сегодня царю. Посмотри, коли ты теперь в гору не пойдешь!

Максим бросился в ноги Малюте.