Горькая любовь князя Серебряного - Валентин Ежов

Валентин Ежов, Наталья Готовцева, Павел Которобай

Горькая любовь князя Серебряного

Посреди широкой снежной дороги, уходящей от Москвы в даль к синему лесу, стоял царский обоз. Сам царь, Иван Васильевич Грозный, сидел в широких, расписных, с узорчатой резьбой, санях, в меховом тулупе, накинутом на плечи.

Позади него из таких же саней сверкала черными глазами его пятнадцатилетняя жена, черкесская княжна Темрюковна. Дальше тянулись почти до города остальные возки. Впереди и вокруг царских саней гарцевали на конях люди из его близкой свиты. Среди них были Малюта Скуратов, Василий Грязной, молоденький красавец Федор Басманов, князь Афанасий Вяземский. Все в раззолоченных кафтанах, отделанных дорогими мехами.

Задумчиво опустивший голову царь вдруг услышал голос:

«Слышь, Ивашко! Не искушай Христа и Пресущественную Троицу нашу!.. Воротись домой, Ивашко! Не гневи Бога».

Царь поднял голову и увидел стоящего перед ним блаженного Василия. Босые ноги юродивого погрузились по щиколотку в снег. На раскрытой груди его и поверх рубища висели на цепях большой крест и тяжелые вериги. Он продолжал, глядя в очи царя:

— Ты царь!.. Твоя должность — печалиться о животе людишек твоих. Воротись, Ивашко!

Царь, притворно вздохнув, кротко ответил:

— Поздно, Вася. Я решил схиму принять. И чин у меня теперь совсем малый будет: простой игумен, а они — братия. — Царь указал на всадников.

Вася повернулся к всадникам, поднял свою здоровенную клюку и потряс ею.

— У-у-у!.. Кромешники!.. Тьфу на вас! — Грязной, будучи всегда вполпьяна, испуганно посмотрел на блаженного и спрятался за спину Малюты. А тот кривился улыбкой. Вася снова повернулся к царю.

— Не видишь ты ничего, Ивашко, а я вижу!.. Вижу! — Он склонился ближе к царю, пристально поглядел ему в лицо, перевел взгляд на усы, бороду.

Царь, скрывая испуг, начал отстраняться.

— Вижу, — прошептал блаженный. — Не пройдет и месяца, и Господь подаст первый знак. — Он уставил палец к пышным холеным усам царя, медленно перевел на густую бороду. — Облезут наголь твои усы и борода!.. Попомни, Ивашко, — первый знак!

Юродивый повернулся и побежал по снежной целине в сторону окраинных домов. Над домами, над рощей за ними виднелись причудливые главки храма Покрова Пресвятой Богоматери, который после смерти блаженного Васи народ будет звать его именем. Он будет похоронен под сводами этого храма.

Царь, нахмурившись, ощупал бороду и усы, ткнул посохом возницу. Сани тронулись.

Стоявший по обочинам московский народ повалился на колени. Понеслись вопли:

— Не бросай нас, батюшка!

— Вернись, Иване!

— Государь, не оставляй!

Царь приподнялся, ответил:

— Не осуждай, люд московский!.. Поклонись боярам своим. Черной изменой да подлостью извели они царя твоего! Нету моченьки боле! Отрекаюсь!.. От всего отрекаюсь! Ухожу в обитель свою! Буду Бога молить за вас и за Русь святую!

— Не уходи, государь!

— Не бросай сирот своих! — неслось с обочин.

Сани понеслись быстрее. Царь, опустившись на ковры, склонился к своему молодому советнику, к своему любимцу Борису Годунову. Тихо сказал:

— Видит Бог, Борис, голову положу, а изведу вражье племя! Не прощу боярам обиды.

— На все воля твоя, государь, — ответил Годунов, тихо улыбнувшись.

Молодой князь Никита Романович Серебряный, весь в дорожной грязи, скакал впереди небольшого отряда ратников. Много дней прошло, как покинули они Литву.

Скакал, загоняя коней, теряя по дороге отставших. Спешил так, как только может спешить человек к самой желанной цели своей жизни.

Сразу за ним, стараясь не отставать, скакал, нахлестывая лошадь, его старый слуга и стремянный Михеич.

Заросшая дорога шла через дикие поляны, перелески, рощи.

Князь свободно сидел в седле, глядя только вперед, думал о своем. В который раз в его ушах звучал ласковый девичий голос: «Не бойся ничего. Тебя не убьют, князь. Я буду молиться за тебя». И перед газами его вставали картины прошлого.

Масляничное гулянье в Москве. Все звуки покрывает веселый перезвон сорока сороков московских церквей.

С высокой горы мчатся санки, в которых сидит молодой князь Никитка Серебряный, а позади прильнула к нему шестнадцатилетняя боярская дочь Елена Плещеева-Очина, уже сейчас обещающая быть одной из первых московских красавиц. Длинные косы ее выпущены поверх шубки и метут накатанный снежный склон. Громко смеется Никитка. Сани опрокидываются, и они с Еленой вываливаются в снег. Серебряный не спешит подниматься, ищет губы лежащей в снегу Елены… Потом перед его мысленным взором предстал праздник Троицы на Москве. Все украшено зеленью, и снова над городом веселый колокольный перезвон…

Никита с Еленой на качелях. Ей семнадцать. Качели висят на длинных веревках меж высоченных дубов. В веревки вплетены разноцветные ленты, а сами качели представляют из себя расписную гондолу с головами сказочных чудовищ по носу и корме. Высоко взлетают Никита и Елена, высоко взлетают ее косы, а ветер задирает ее платье, оголяя стройные полные ноги девушки. Никита не может оторвать глаз от этих ног. Кружится голова у Елены. Никита останавливает качели и вынимает из гондолы Елену, несет ее через рощу, по берегу Москвы-реки. Девушка прижимается щекой к его щеке.

И еще одна картина встала перед ним. У ворот дома Елены в боевом снаряжении стоит он, Никита Серебряный, держит под уздцы заседланного в поход белого коня. Елена смотрит в грустные глаза князя и ласково говорит: «Я дождусь тебя. Не бьйея ничего. Тебя нё убьют, князь, я буду молиться за тебя». Она обнимает его и подставляет губы… Но тут князя разбудил голос его стремянного Михеича: «Нет сил боле, князь!.. Вели отдохнуть».

Князь Серебряный, тряхнув головой, придержал коня. Посмотрел в умоляющие глаза поравнявшегося с ним Михеича. Тот продолжал:

— От самой Литвы коней, почитай, не расседлывали!

— А далеко ль еще до Москвы? — спросил князь.

— Эхва!.. Ты седни уже разов пять спрошал. До Москвы еще ехать и ехать. А загоним коней — пеши и вовсе не дойдем!

Серебряный оглядел высокие деревья глухого леса, подъехавших ратников.

— Выедем на луг, расседлаем.

Он тронул коня, и вскоре его отряд, миновав лес, вырвался на луг. Неподалеку виднелось небольшое село.

В селе Медведевке, стоявшем при дороге на Москву, к небольшой церквушке с двух сторон приближалась свадебная процессия. По одной дороге шагали дружки жениха, парни с расшитыми полотенцами через плечи. Жених, богатырского вида увалень, сиял от счастья во все свое широкое рябоватое лицо.

Другой тропинкой вели невесту. С веснушками по переносью и пухлыми малиновыми губами, она шла, опустив ресницы.

Звонко раздавался между обрядовым пением девичий смех и дружный гогот парней.

Свадьба подошла к церковному крыльцу.

Следуя обряду, священник соединил руки молодых, накрыл епитрахилью, повел невесту с женихом в церковь.

— А-а-а!!! — вдруг дико заверещала одна из девиц, оглянувшись.

Опричники наехали как тати. Монашеские скуфейки, черные рясы и сапоги, черные кони все в черной сбруе, у седел — собачьи головы и метлы. Только один, скакавший впереди, чернобородый детина был в красном кафтане и рысьей шапке.

Парни и девки кинулись врассыпную.

Невеста обомлела от ужаса.

Священник поднял над головой напрестольный крест, пытаясь возразить, но его загнали в церковь и заперли засовом.

Невеста испуганно озиралась по сторонам. Жених молчал, разинув рот.

— Эй, тюха!.. Ты что ль жених-то? — прищурился чернобородый, перегнувшись в седле.

Парень почесал затылок.

— Чаво?

— Чаво! Чаво! — опричник спрыгнул с коня, осклабился. — Ай, девка! — подмигнул он невесте. — Ярочка, конопатая! Подь сюда, кому говорю!

Еще двое спешились, подхватили невесту под руки.

— Митя, чего они? Митенька! — закричала она. — Митя-а-а!

— Пусти! — опомнился наконец жених. — Отдай! Не трожь!.. А то осерчаю!

— От, пенек! — захохотала опричная братия. — Сам Матвей Хомяк с ним породниться желает, а он не рад.

Парень засучил рукава, плюнул в могучие кулаки и врезал одному так, что тот, отлетев к церковному крыльцу, хряснулся о ступени и затих.

Но тут ременная плеть со свинцовым грузилом, одним, ударом которой охотники просекают голову волку, сбила парня с ног.

— Люди добрые!.. Что же это? — вопила невеста. — О-ой, о-ой, о-о-оо-оой!!!

Чернобородый тащил ее в церковный сарай у погоста. Двое помогали ему.

Митька так и остался лежать возле церковного крыльца.

В полумраке сарая, по углам, грудилась, церковная утварь. К стенам были прислонены могильные кресты, заступы. У повозки, на клочьях сена, была распята невеста Митьки. Двое держали ее. Один — за руки. Другой — за ноги. Девка уже не визжала, а только тоненько скулила;