Серебряная ветка - Розмэри Сатклифф

Несколько мгновений спустя в дверях показался трибун Випсаний, а с ним запыхавшийся центурион из тюремной стражи.

— Сиятельный, — с трудом выдавил трибун Випсаний, — заключенный из пятой камеры мертв.

Глава 5. Ядовитый паслён!

Юстин испытал чисто физическое ощущение удара в живот. И в то же время, как ни странно, умом он сознавал, что ничуть не удивлен. Аллект перестал барабанить пальцами. Караузий тихо и аккуратно положил свиток, который держал в руке, на стол и спросил:

— Как это произошло?

Трибун покачал головой:

— Не знаю, цезарь. Мертв — и все.

— Центурион?

Центурион глядел прямо перед собой.

— Когда около часа назад заключенному принесли поужинать, он был здоров, только мрачен и не хотел говорить. А теперь, как тебе доложил трибун, он мертв. Вот все, что я знаю, цезарь.

Караузий отошел от стола. — Придется пойти взглянуть самому. И мы со мной, — бросил он Юстину и Флавию.

Когда они были уже у двери, Аллект выступил вперед:

— Цезарь, коль скоро дело так близко касается меня, я, с твоего разрешения, тоже пойду.

— Пошли, ради Тифона! — отозвался Караузий, выходя первым.

В караульной царила тревога и возбуждение. В первой камере пьяный легионер горланил песню:

Ох, зачем в Орлы пошел яПо империи гулять?Ох, зачем я бросил дом родимый,Коровенку, тыквы и старушку мать?

Шаги их гулко звенели в коридоре, выложенном плитами. В зарешеченном окошечке низкой двери, когда они с ней поравнялись, мелькнуло белесое пятно — чье-то лицо — и поспешно скрылось.

«Императором ты станешь,Мне вербовщик говорил,Если бросишь тыквы и корову».Я поверил да и за море поплыл.

Дверь дальней камеры стояла распахнутой, часовой перед входом посторонился, пропуская их. В камере было темно, лишь отсвет от маяка проникал в решетчатое окошко под потолком, и этот блик, исполосованный тенями от решетки, красным квадратом прикрывал тело сакса, лежащего ничком.

— Кто-нибудь принесите огня, — не повышая голоса приказал Караузий.

Юстин, в котором сразу взял верх лекарь, протиснулся вперед и встал на колени подле трупа, прежде чем центурион принес фонарь из караулки. Сделать тут уже ничего было нельзя: одного взгляда на сакса при свете фонаря хватило, чтобы Юстин сразу все понял.

— Паслён, — проговорил он. — Его отравили.

— Каким образом? — рявкнул Караузий.

Вместо ответа Юстин поднял с пола глиняную миску и понюхал остатки густой похлебки. Потом осторожно попробовал и сплюнул.

— Яд тут, в вечерней похлебке, очень просто.

На другом конце коридора певец опять тянул заунывным голосом:

Так я стал легионером —До коровы ли теперь?.. Может, сделаюсь я цезарем, годня тяжко, матушка, поверь!

У Юстина вдруг возникло неудержимое желание расхохотаться и хохотать, хохотать, пока не стошнит. Но выражение лица Флавия остановило его.

Первым заговорил Аллект:

— Значит, это кто-то из тюремной стражи, больше некому. Никто не мог знать, в какую из мисок следует подложить яд.

— Нет, господин, — почтительно возразил центурион. — Это не так. В камерах у нас сейчас только трое кроме этого, а они сидят на воде и хлебе за свои прегрешения. Так что любой без труда мог это выяснить и действовать соответственно.

— Да какое значение имеет сейчас, как попал в миску яд! — вмешался Флавий, глаза его блестели на яростно-белом лице. — Важно — почему, и ответ очевиден. Живой он мог выдать, с кем встречался сегодня утром на болотах и о чем шел разговор. Значит, он должен был умереть. И он умер. Цезарь, разве это не доказательство?

— Тут холодно и неприятно, — проговорил Караузий. — Вернемся ко мне.

И лишь когда они поднялись в освещенную комнату и за ними закрылась дверь, он заговорил, как будто отвечая на вопрос Флавия:

— Сакс, которого вы поймали утром на болотах, действительно вступил в сговор кем-то из Рутупий. Тут доказательств хватает. Но не более того. — Видя, что Флавий порывается возразить, он оборвал его:

— Нет, выслушай меня. Будь я, или комендант лагеря, или банщик в сговоре с этим саксом, после того, как его схватили, оставалось бы два пути: или дать ему бежать, или убить его до допроса. Из двух способов второй бесспорно надежнее и проще.

Ровным, невыразительным тоном, который странным образом придал еще больше убедительности его словам, Флавий произнес:

— Цезарь, молю, выслушай нас. До них было не дальше броска копья, уже светало, и мы оба не слепые. Ошибиться мы не могли. И если второй не был Аллектом, выходит, мы клевещем на него в каких-то своих целях. Ты в этом нас обвиняешь?

Побуждаемый гневом, Аллект поторопился ответить первым:

— Несомненно, такое объяснение вашего поведения наиболее вероятно. Что ты, центурион, можешь выиграть от этого, не представляю, — возможно, твой родич на тебя повлиял. Что же касается нашего младшего лекаря, — он повернулся к Караузию, — то я припоминаю: когда его прислали сюда, ты сам, цезарь, не слишком был уверен в его надежности. Именно в этом и кроется, конечно, замысел Максимиана: посеять сомнения и подозрения у императора на счет человека, который плохо ли, хорошо ли, но в меру своих сил служит ему как главный министр.

Юстин выступил вперед, непроизвольно сжав в кулак опущенные руки.

— Это грязная ложь, — впервые он не заикался, — и ты это прекрасно знаешь, Аллект.

— Не дадите ли и мне вставить слово? — спокойно произнес Караузий. В комнате снова повисла гнетущая тишина. Император переводил глаза с одного на другого, собираясь с мыслями. — Я помню свои сомнения, Аллект. Я знаю также, что предрассветный сумрак обманчив и что в Рутупиях найдется не один высокий светловолосый человек. В свое время все они будут опрошены. Я верю: это честное заблуждение. — Он перенес внимание на молодых людей: — Однако я, Караузий, не прощаю таких ошибок и не нуждаюсь в тех, кто их совершает. Завтра вы получите новые назначения. Полагаю, жизнь на Валу не оставит вам времени на досужие фантазии и такие вот ошибки. — Он опять взял со стола свиток, который читал, когда они вошли. — Можете идти. Больше мне нечего вам сказать.

Какое-то мгновение юноши стояли не двигаясь. Затем Флавий подтянулся, застыл в положении «смирно» и отсалютовал.

— Как цезарь прикажет, — отчеканил он и, открыв дверь, вышел вон, держась чрезвычайно прямо. Юстин последовал за ним, аккуратно прикрыв за собой дверь. Он успел услышать из двери голос Аллекта: «Цезарь, ты слишком снисходителен…» — остального к ни не расслышал.

— Зайдем ко мне? — предложил Флавий, когда они пересекали плац под сенью высокого маяка.

— Позже, — убитым голосом отозвался Юстин. — В больнице меня ждут больные, сперва я должен помочь им.

Завтра их здоровье будет уже не его заботой, но сегодня он — дежурный лекарь, поэтому только после того, как закончился и обход, он зашел к Флавию.

Тот сидел на краю ложа, уставившись прямо перед собой. Рыжие волосы его были взъерошены, как перья птицы на ветру, лицо, освещенное настенной лампой, выглядело осунувшимся, бледным и угрюмым. При появлении Юстина Флавий поднял голову и мотнул в сторону бельевого сундука.

Юстин уселся, положив руки на колени, и они молча поглядели друг на друга. Затем Флавий сказал:

— Ну вот и все.

Юстин кивнул. Опять воцарилась тишина.

И опять Флавий нарушил ее первым.

— Я готов был поставить на кон все свое имущество, что император выслушает нас беспристрастно, — произнес он мрачно.

— Вероятно, когда такая новость обрушивается на тебя, как гром среди ясного неба, трудно поверить в предательство того, кому всецело доверяешь, — сказал Юстин.

— К Караузию это не относится, — с уверенностью возразил Флавий. — Он не из доверчивых.

— Если «Морская колдунья», — предположил Юстин, — прибудет за саксом, ее могут перехватить наши галеры, и правда все равно выплывет наружу.

Флавий покачал головой:

— Уж Аллект найдет способ предупредить Волков, галера не явится. — Он с сердитым видом потянулся и горько рассмеялся: — Ладно, нечего хныкать по этому поводу. Император не поверил нам, и дело с концом. Мы сделали все, что могли, больше от нас ничего не зависит. И если, неся службу в глуши на каком-нибудь дрянном сторожевом посту, мы услышим, что Аллект провозгласил себя цезарем, то, надеюсь, послужит нам утешением. — Он встал, продолжая потягиваться. — Да, император с нами покончил. Мы раздавлены, мой милый, раздавлены — и совершенно незаслуженно. Слезай с сундука, я начинаю укладываться.

Комната скоро приобрела такой вид, будто по ней пронесся ураган. Вдруг на лестнице послышался топот, и в дверь поручали.