Тайна старого Сагамора - "Сат-Ок"

В один из дней дошла до генерала весть о том, что вождь индейцев Черная Туча готовится отомстить белым за их вторжение на землю чироков. Слух этот был никем не проверен и пущен лживыми языками белых, но это не остановило пыла генерала. Он решил, не спрашивая на то особого разрешения своего начальства, проучить краснокожих, как выразился он, «научить их вежливому языку».

Каждому из солдат он приказал взять, кроме одного коня для себя, еще двух-трех запасных, что очень затрудняет поход.

Сагамор чуть приметно улыбнулся каким-то своим невысказанным мыслям, а вслух продолжал:

– Привал был сделан раньше, чем этого требовала обстановка Место для ночлега генерал приказал готовить в котловине, огражденной с одной стороны высоким горным хребтом, а с другой – изгибом реки, берег которой густо покрывал орешник. Скотт должен был благодарить своего белого бога, что поблизости не оказалось индейских разведчиков, а то бы это могло стать прекрасным для них прикрытием. Разожженные костры подняли в небо столько дыма, что его без труда можно было увидеть даже неопытным глазом.

Каждый воин из самого наибеднейшего индейского рода рассмеялся бы при виде маленьких палаток, оборудованных койками, многочисленной металлической посудой, обилием продовольственного пайка, который солдаты доставали из торб, привязанных к седлам.

Индейцам, детям пространств, претят такие удобства, когда речь идет о походе. Они выходят на тропу воинов, беря с собой только немного сушеного мяса и жареного зерна. Случается, что по нескольку дней они остаются без пищи, и тогда в ход идут и мыши и ящерки. А если между битвами удастся подстрелить зверя – утоляют голод с лихвой. Без груза индейцы с легкостью уходят от погони. Засыпают они там, где застает их Дух Сна. Кожаные попоны днем служат им седлами, а ночью одеялами. Для усталых же костей земля – достаточно мягкое ложе.

Впрочем, – старик посмотрел на сидящего рядом офицера, – все это ты хорошо знаешь и сам. Отдавал должное походной жизни индейцев и генерал Скотт, много времени проведший на пограничных территориях, а все-таки давал послабление своим солдатам, чтобы потом взять их твердой рукой дисциплины. Нападать на индейцев он любил неожиданно, на спящие, ничего не подозревающие деревни. Пощады не знали от него ни женщины, ни дети «Шакалом пустыни» называли его индейцы.

На первом привале, после того как разбился лагерь и были выставлены караулы, Скотт созвал своих офицеров.

– Господа, – сказал он, – вы, вероятно, догадываетесь о цели нашего совещания. Я собрал вас для того, чтобы напомнить: борьба с чироками должна быть беспощадной. Мы должны показать этим дикарям, что рука цивилизованного человека достанет их всюду, что условия диктовать здесь можем только мы. Никакая сентиментальность не должна иметь места в ваших сердцах. Отбросив от себя эту глупость, вы должны твердо помнить – хорошим индеец может стать только мертвый!

Зарембу хоть и покоробили эти слова, хоть и зародили в нем что-то такое, что звучало оскорбительным для его совести, но он, как исправный солдат, даже виду об этом не подал.

Генерал ознакомил офицеров с планом похода. Весь корпус согласно этому плану разбивался на пять отделений с офицерами во главе. Выступать надо было с рассветом по дороге, ведущей к деревне индейского племени, вождем которого был Черная Туча, и обойти ее со всех сторон надо было так, чтобы напасть неожиданно, не давая людям выхода.

– Помните, господа, никакой чувствительности, никакого милосердия не должно быть в ваших сердцах, – снова напомнил генерал, отпуская офицеров.

И опять почувствовал Заремба, как что-то протестующее поднялось у него в груди. Еще более неспокойно стало ему, когда, отдав команду, повел он свое отделение на деревню, еще не вставшую от сна. Тысячу раз мысленно возвращался молодой офицер к тому часу, когда решил вступить в эту армию, проклиная и этот час, и себя, человека, как он считал, с возвышенными идеалами.

«Но что я могу сделать теперь? Вернуться? Это значило бы дезертировать, а за это верная смерть. Демобилизоваться – это если и будет возможно, то только после похода, когда руки прольют уже море крови».

Измученный этими мыслями, Заремба шел как заведенный. Он отдавал команды, приказывал, но все это было как бы помимо его воли…

Сагамор замолчал. Раскурил от костра потухшую трубку и, встретившись со взглядом сына, отвел было свой, а потом, минуту помедлив, спросил:

– Мой сын хочет знать больше того, что слышали его уши, это я прочел в его глазах?

– Ты говоришь, Великий Вождь, об этом белом офицере так, словно бы думал его мыслями…

Ничего, казалось, не изменилось в лице старика. Так же спокоен оставался его взгляд, так же сурово были сдвинуты брови, и только где-то у самого темени забилась, затрепетала синяя жилка.

– Так оно и было, – ответил он, помолчав, а потом неожиданно резко, даже не подняв, как обычно, руку в приветствии, проговорил: – Хау!

Бесшумно поднялся Зоркий Глаз. Стараясь не потревожить вождя, встал и пошел по тропинке белый солдат. Но не до сна было ни тому, ни другому. В ушах, словно гром среди ясного дня, звучали слова – «так оно и было».

… Вот уже торжественный багрянец утра осветил горы. И там, где показались первые стрелы лучей, осталась только единственная звезда, не успевшая спрятаться от человеческого взора, а старик все не отходит от костра. Все сидит. Все думает свои думы.

Вот уже пятьдесят лет хранит он в своей груди тайну от сына. Только он, его сын Зоркий Глаз, да сверстники его – молодые индейцы, не знают всей правды о своем вожде. А старики, они хорошо помнят тот день, когда он, офицер Заремба, стал членом их семьи – Белой Пумой. Но не в обычаях индейцев раскрывать не принадлежащие им тайны. Сагамор может назвать много индейских племен, воспитавших осиротевших детей, как своих, но никто, сколько бы ни прошло времени, не скажет этим детям правды их рождения, если этого не захотят сделать сами родители, воспитавшие их.

Сколько раз за эти долгие годы терзал себя Сагамор неразрешенным вопросом: нужно ли открываться сыну? Не оттолкнет ли это его от отца? Не станет ли он так же ненавидеть его, как он ненавидит всех бледнолицых? И вот теперь, когда снова встал вопрос о неволе, решил: «Я должен приучить его к мысли, что не все белые – враги индейцев. Кто знает, может, там, в резервации, это поможет ему скорее найти друзей из среды врагов, скорее выбрать правильный путь для своего племени… Исподволь, день за днем, я заставлю его поверить в Зарембу, а может, и полюбить его… И тогда… тогда откроюсь ему…»

Как только солнечный закат следующего дня встретился с молодой, только что народившейся луной, сын вождя и офицер, не сговариваясь, были уже на месте. Разведя костер и усевшись, каждый отдался своим думам. О чем они были? Может, вспоминались последние слова Сагамора, а может, находили они свое место в его рассказе?

Когда старик, как и вчера, показался из-за выступа горы, от их внимательного взгляда не укрылось, что выглядел он еще более постаревшим. Подняв руку в приветствии, молча занял он свое место, закутался в шкуру и, вперив взгляд в пламя костра, начал говорить так, будто и не прерывал своего рассказа, будто не стояло между вчерашним и сегодняшним вечером время, укорачивающее жизнь.

– На пятый день был объявлен последний привал. Нападение на чироков предполагалось провести перед полуднем. Когда свернуты были палатки, уложена лишняя экипировка, солдаты подтянули сабли, чтобы не звенели они на ходу, и двинулись вверх по реке Санти. После двух дней пути, оставив позади огромную Гору Грома, отряд вошел в горный проход, похожий на скрученное тело змеи. Был он мрачен и темен. Выход из него был в долину озера Викидикивик. Теперь уже и конские копыта были обмотаны тряпками, чтобы звон подков о камни не дошел до деревни. Голые вершины гор скрыли солнечные лучи. В ущелье стало темно и холодно. Ветер, пробегавший вдоль каньона, пригибал редкие пучки трав и сносил со скальных стен серую пыль, засыпая ею глаза солдат. Ехали в полной тишине, нарушаемой только храпом лошадей, испуганных незнакомой обстановкой.