Правосудие - Александр Лекаренко

- Здесь можно, — нейтрально заметил он.

- Можно, — кивнула Рита. — А что здесь еще делать? Что ты можешь делать на этом хуторе, кроме как бздеть себе под одеяло?

- Могу бздеть, могу — не бздеть, — флегматично ответил он.

- Вот то-то и оно — тебе ничего не надо. Страшный человек — тот, кому ничего не надо. Для него не существует рамок, которые нужны тому, кому что-то надо, чтобы опереться на них и получить то, что ему надо. Даже твоя ведьма Таня боится тебя, хотя эта сука не боится ничего и немало сделала, чтобы ты мог бздеть, не опасаясь последствий.

- Ну-ка, ну-ка, — он заинтересовано поднял брови. — Ты никогда не говорила об этом. Объясни, что ты имеешь в виду.

- Ты знаешь, почему я никогда не ревновала ее к тебе?

- Почему?

- Потому что она относится к тебе, как зверю, которого охраняют от охотников, чтобы потом напустить на этих охотников. Она просила тебя оказать ей какие-нибудь услуги, ну, из тех, что ты умеешь делать?

- Клянусь тебе, нет.

- Значит, попросит.

- Ты принимаешь меня за идиота, Рита? Ты считаешь, что меня можно заставить сделать то, чего я не хочу делать?

- Конечно, нет! Тебя можно заставить делать то, что ты хочешь делать. Ты хочешь меня, и я могу тебя заставить сделать это, и ты сделаешь это с радостью.

- Я хочу кусок мяса, и я беру кусок мяса, значит ли это, что кусок мяса мною управляет?

- Да никто не собирается тобою управлять! Ты жрешь свой кусок мяса, себе на радость и мне на пользу. Все, что надо, чтобы извлечь выгоду из твоего пищеварения, это иметь такой интересный кусок — а дальше ты все сделаешь сам. Таня только тем и занималась, что приучала тебя жрать свой кусок мяса, отрыгивать, бздеть — и ничего не бояться. Тебя же никто ни разу не ударил палкой по голове — потому, что рядом стояла Таня со своей большой дубиной.

- Ты на самом деле так думаешь?

- Я знаю это, и ты знаешь, я только не знаю, как она это делает

- на то она и ведьма. Но очень красивая. Давай выпьем — у меня мороз по коже, когда я о ней думаю.

Он принес очередную бутылку кальвадоса.

- Вообще, тебе надо отдать должное, — заявила Рита, без церемоний опрокинув стакан. — Ты не Ален Делон, ты пьешь одеколон, но вокруг тебя всегда крутятся обалденные бабы — она искоса глянула на Берту, Берта улыбнулась.

- Ты имеешь в виду себя? — спросил он.

- И себя тоже.

- Ты никогда не крутилась вокруг меня.

- Крутилась, я была без ума от тебя, ты просто не замечал, ты никогда не поднимал носа выше моей промежности.

- Можно подумать, кто-то другой поднимал, — сказал он, стараясь сдержать раздражение.

- Еще и как поднимал! Даже Владимиру, кроме моей шмоньки, нужен был еще и мой кошелек. А тебе — вообще ничего не нужно. Даже гребаному американцу, кроме моего рта, нужна была еще и моя любовь. А тебе не нужна ничья любовь. Ты сам, ты обходишься без всего, ты страшный человек, и твоя дочь, которая валяется пьяной наверху, очень на тебя похожа.

- Ты шутишь? — он был по-настоящему удивлен.

- Ничуть не шучу. Она холодна, как лед, можешь мне поверить, и все ее закидоны — это просто попытки нащупать точки, где можно что-то чувствовать. Но она ничего не чувствует, у нее вместо сердца — камень, как и у тебя. И через пять лет она не станет похожей на меня, она просто перевесится и пойдет по головам, и моя будет первой. Поэтому я и держу ее на расстоянии — чтобы отдалить момент. Но я люблю ее, она единственное, что у меня есть. А у нее нет ничего и никогда не будет. Она не умеет иметь — так же, как и ты. Все проходит через нее, не задерживаясь, и она проходит через все, как ветер сквозь ветер. Ты — единственное, что могло бы ее удержать, а она — единственное, что могло бы удержаться в тебе, потому, что вы — одна кровь. — Рита помолчала. — Волчья.

Глава 16

Среди ночи он проснулся от какого-то шума и некоторое время не мог понять, ни в какой части ночи, ни в какой части дома он находится. В окно сочился холодный свет луны, он поднял глаза вверх — крыша была на месте. Значит, он был в мансарде.

У его левого плеча, на широкой кровати, навзничь лежала Берта - в распахнутой норковой шубе и без единого лоскута одежды под ней. Рита обнаружилась справа — в одних бриллиантах.

Он принюхался, сморщив свой волчий нос и проведя им вдоль неподвижных тел — запах секса отсутствовал, но отсутствовали также и его собственные трусы. Перебравшись через высокий зад Риты, он нашел их на ковре, очень хотелось пить. Звук повторился — где-то внизу. Стараясь не шуметь, он спустился по лестнице. Эвелина, скорчившись, сидела в кухонном углу — первый одетый человек, которого он увидел. Не удивительно, ее трясло, чашка в ее руке постукивала об стол и с первого взгляда было видно, что ей совсем худо. Он подошел и сел рядом.

- Плохо?

- Плохо.

Он взял чашку с водой из ее руки, отпил и задумался. У него был амфетамин. Но если она примет его сейчас, то не будет спать сутки, а этого никак нельзя в ее состоянии. С другой стороны, если она выпьет водки — ее сразу вырвет. Он встал, пошарил в холодильнике и выудил оттуда бутылку шампанского. Это было то, что надо — мало алкоголя и много углекислоты. Он разлил шампанское в бокалы.

- Будь здорова!

Через некоторое время на ее бледном лице проступил румянец.

- Ты мог бы воздержаться от оргии в моем присутствии, — вдруг сказала она, и он с удивлением уловил в ее речи французский акцент, раньше этого не было.

- Мог бы, — кивнул он. — И воздержался. И твое присутствие здесь ни при чем.

- У тебя есть моральные обязательства, — с вызовом сказала Эвелина.

- Нет у меня моральных обязательств, — обозлился он. — Это не я разошелся с твоей матерью и увез тебя в Америку.

- Ты, все-таки, мой отец.

- А мой отец — мой отец. Ну и что?

- Я не просилась на этот свет! — выкрикнула Эвелина.

- Не просилась. И я не просился. Мой отец кончил разок для своего кайфа, а все остальное сделала природа. Нравится жить — живи. Не нравится — не живи.

- Ты жестокий.

- Я жестокий? Меня выбросили в жизнь, как в выгребную яму. А ты в жизни ничего не нюхала, кроме французских парфюмов и кокаина. Какое ты имеешь право жаловаться на жестокость?

- Не в деньгах счастье.

- Не в деньгах. Но, если бы ты голодала, я бы из кожи вылез, чтобы тебя накормить — в этом мое моральное обязательство. А все остальное — твое дело.

- У меня никогда не было семьи.

- У меня тоже не было. Но я не виню в этом ни свою затурканную мать, ни своего отца, который работал, как вол, пока я болтался по улицам.

- У тебя был дом.

- А у тебя есть дворец. Не юродствуй, Эвелина, это тебя школьный психолог научил — слюни пускать? Ты бы не променяла жизнь в Париже на жизнь в юзовской трущобе.

- Я в Арле живу.

- Да какая, к черту, разница, Арль — Шмарль! Я жру амфетамин и даже опиум оттого, что у меня дикие головные боли, у меня два ранения в голову, я не то, что шевелиться — жить не могу, когда начинается приступ. А ты отчего его жрешь? Да, я понимаю, неудовлетворенность — она страшнее пистолета. Ну, так имей мужество сказать себе: «Я хочу!» Делай, что хочешь, и не ищи оправданий в слюнях про тяжелое детство.

- Как ты?

- Как я.

- Мать говорила, что у тебя нет тормозов.

- Они есть — но там, где их не может увидеть твоя мать.

- Ты ничего не боишься?

- Боюсь.

- Чего ты боишься?

- Мороза.

- Мороза? — Эвелина улыбнулась, подумав, что он шутит.

- Мороза, — с ударением повторил он и, помолчав, добавил. — И голода. Мороз и голод — это самые страшные вещи.

- Страшнее боли?

- Они и есть самая страшная боль. Это изнеженные народы с юга придумали геенну огненную. На самом деле в аду — мороз. И голод — его брат. — Он налил в бокалы еще шампанского и усмехнулся. — Пей, пока есть.

- А я люблю зиму, — сказала Эвелина, — Дед Мороз — это символ праздника.

- Зима — время Смерти. А Дед Мороз — это бог Смерти. Зимней смерти, голодной. Поэтому ему приносили жертву, вешали на елку в лесу всякие подарки, чтобы удовлетворился, чтобы не грыз. Но считалось, что и бог Мороз может приносить дары, дары Смерти — тем, кого любит. А чтобы получить его благоволение, требовалось померзнуть и поголодать. Для профилактики люди постились и обливались холодной водой — вот откуда традиция, потом попы все испохабили. Но, чтобы заслужить подлинную любовь бога, требовалось замерзнуть насмерть, - он усмехнулся. — Или — до полусмерти. Если такой человек оставался жив, то получал дар.

- Какой дар?

- А если рассказывал, какой, то умирал, — он разлил в бокалы остатки шампанского. — Даром нельзя получить ничего, за все надо платить. Я ничем не хуже и не лучше тебя, но я дорого заплатил за право пить с тобой шампанское и говорить: «Делай, что хочешь».

- Чем?

Он помолчал, отпил глоток вина.