Любовь Лафайета - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аглая. Эта большеглазая девочка с невинным ротиком и не вполне сформировавшейся фигурой (хотя она недавно родила) была нынешней зимой самой популярной женщиной в Париже. Её муж, двадцатипятилетний граф Филипп Август фон Гунольштейн, сам похожий на девушку, командовал драгунским полком герцога Шартрского, а она, прежде чем сделаться фрейлиной герцогини, чуть не заняла место фаворитки королевы, должным образом оценившей её вкус и умение выбирать наряды. У этого «не» было весьма неприглядное объяснение, которое Сегюр скрыл от Лафайета, чтобы не выглядеть в его глазах придворным сплетником. Дело в том, что если бы Жильбер вздумал вызывать на поединок всех своих отнюдь не воображаемых соперников, то потратил бы на это остаток жизни. Под маской невинности скрывалось порочное, развратное существо, и юный маркиз наверняка бы ужаснулся, если бы ему открылась пропасть, на дне которой влачился его идеал. Трудно сказать, кто направил дочь маркиза де Барбантана на скользкую стезю, но королеве стало известно, что мать прелестной Аглаи, которая души не чаяла в своей дочери, помогла ей загладить первую «ошибку», укрыв на некоторое время в Швейцарии. Марии-Антуанетте недвусмысленно дали понять, что особа, выискивающая себе любовников в садах Пале-Рояля да к тому же, как говорят, обшаривающая их карманы, — не лучшее общество. В гулких галереях Версаля сплетня, произнесённая шёпотом, звучит громоподобно, а Сегюр специально прислушивался к подобным разговорам в салонах и прихожих, намереваясь написать роман нравов в духе Мариво…
В два часа ночи Лафайет ушёл — ступая на цыпочках, чтобы не разбудить слугу Сегюра. Привратник выпустил его на улицу, посреди которой тускло горел масляный фонарь. Сегюр снова улёгся в постель — и не мог удержаться от улыбки, вспомнив разговор с герцогом д’Айеном: это у Жильбера-то холодный темперамент? Плохо же герцог изучил своего зятя…
* * *
Герцог д’Айен чересчур увлёкся своей ролью феи-крёстной: Жильбер неожиданно узнал, что тесть хочет раздобыть ему место при дворе, пристроив в свиту графа Прованского, поскольку все остальные должности уже разобраны. Лафайета это вовсе не прельщало, но разочаровать «папу» он не мог. Оставалось действовать хитростью, то есть, не отказываясь самому, сделать так, чтобы ему предпочли другого.
Случай осуществить свой план представился на одном из последних маскарадов в Опере. Полнеющую фигуру Месье можно было узнать даже под широким домино, а полумаска не скрывала сочного рта с немного выпяченной вперёд нижней губой. Намеренно не закрывая своё лицо, Лафайет завёл с принцем непринуждённый разговор, делая вид, будто не знает, кто его случайный собеседник. Прованс очень удачно поинтересовался его нарядом, и Лафайет ответил, что это костюм графа Овернского — верного союзника Бурбонов, происходящего из не менее славного рода. Принц снисходительно усмехнулся и возразил, что Овернь с давних пор находилась под властью самих Бурбонов, которые с 1416 года противостояли там власти французских королей из рода Валуа. И лишь в 1523 году, когда Франциск I отобрал эти земли у герцога Бурбонского и Овернского Карла III, тот был вынужден укрыться во владениях императора Карла Пятого, да и то до 1612 года графы Овернские сохраняли за собой…
— Довольно! — перебил его Лафайет. — Не стоит так трудиться, сударь, чтобы доказать мне, что память — ум глупцов.
И тотчас ушёл, внутренне хохоча над своей проделкой.
Пару дней спустя Лафайет стоял в толпе придворных в зале Ой-де-Бёф.
— Корроль! — зычно провозгласил церемониймейстер и стукнул своим жезлом об пол.
Дамы присели в реверансе. Близоруко прищурившись, Людовик XVI прошёл через зал в сопровождении принцев. Граф Прованский выхватил взглядом Лафайета, остановился и нахмурился. Маркиз учтиво поклонился. С трудом сдерживая гнев, Месье спросил, известно ли ему, с какой маской он так грубо разговаривал третьего дня на балу?
— С той, на которой сейчас зелёный фрак.
Это было уже чересчур. Со скрипом повернувшись на каблуках, Прованс удалился, пытаясь сохранять достоинство, а в его фисташковую спину летели сдавленные смешки «рыцарей» Артуа.
…Беззаботно напевая модную песенку, Жильбер взлетел по парадной лестнице версальского особняка Ноайлей.
— Поди сюда! — услышал он громкий голос справа.
Герцог д’Айен сидел у камина в низком кресле, положив правую ногу на скамеечку. У него опять разыгралась подагра, но гримаса на его лице вовсе не была гримасой боли. Впервые Жильбер видел своего «папу» в гневе. Лакей вышел, плотно прикрыв за собой двери.
— Ты немедленно уезжаешь в Мец, — отчеканил герцог. — Твои вещи уже уложены, поедешь на почтовых, прогонные и деньги на дорогу — в маленькой шкатулке. Это письмо потрудись отдать моему кузену де Пуа. Надеюсь, в полку тебя приучат к дисциплине и отобьют охоту к глупым шуткам.
6
Все главные улицы Реймса были запружены народом. Французские и швейцарские гвардейцы выстроились частоколом от собора Богоматери до городских ворот, на мосту в два ряда стояли алебардщики, а далее, вдоль дороги, — шесть рот городской стражи и рота арке-бузиров. В час пополудни городские чиновники, отряд полиции с лейтенантом и два сержанта крепостного гарнизона с духовым оркестром выехали из Ратуши верхом и остановились в полулье[4] от Реймса, где к ним присоединились губернатор, интендант Шампани и другие представители королевской власти. Следом подкатила карета в виде колесницы Аполлона, предназначенная для Людовика XVI.
Июньское солнце сияло вовсю, чиновники томились от жары в своих чёрных костюмах с вытканной на них белой лилией. Неожиданное нашествие всполошило птиц, они перекрикивались встревоженными голосами, прячась среди стеблей озимой пшеницы; любопытные чибисы выглядывали из луговой травы и тотчас скрывались обратно; в вышине звонко свистели жаворонки.
Вот вдалеке запылила дорога — это оказались принцы. Прованс выбрался из экипажа и стоял со скучающим видом, не удостаивая никого своим вниманием; Артуа расхаживал по обочине, с наслаждением подставляя лицо мягкому ветерку, и смотрел из-под руки на трясогузок, торопливо перебегавших дорогу. Слуги быстро накрыли раскладные столы, уставив их походной снедью. Лёд растаял; Артуа поморщился, отпив тёплого вина. Прованс отказался, хотя очень хотел пить, и только вытер лицо влажным полотенцем. До города рукой подать, но ведь будут ещё
