Опасный канун - Туве Янссон

— Что вы говорите? — удивлённо сказала Филифьонка.

Видно было, что она думает. Внезапно островерхий конец её шапочки стал потихоньку подниматься, колокольчик весело зазвенел.

— Стало быть, — медленно произнесла она, — мне вовсе не обязательно их приглашать, раз ни мне, ни им это не доставит удовольствия?

— Нет, абсолютно нет, — сказала фрёкен Снорк.

— И никому не будет ни тепло, ни холодно, если я буду справлять праздник с кем хочу до конца своих дней? Пусть даже не с родственниками?

— Никому не будет ни тепло, ни холодно, — подтвердил Муми-тролль.

Филифьонка аж просияла от облегчения.

— Всё так просто? — сказала она. — О, как прекрасно. Мы справим такой весёлый Иванов день, какого я никогда не справляла, ещё как справим! Милые вы мои, это что-то прямо-таки захватывающее, с вашего позволения я присоединяюсь!

Однако празднование Иванова дня оказалось гораздо более захватывающим, чем Филифьонка могла мечтать.

— Бокал за папу и маму! — провозгласил Муми-тролль и осушил свою рюмку. (А Муми-папа как раз в это время сидел в ночи на борту театра и осушал бокал в честь своего сына. «За возвращение Муми-тролля домой, — торжественно провозгласил он. — За фрёкен Снорк и крошку Ми!»)

Все были сыты и веселы.

— А теперь надо зажечь костёр в честь Иванова дня, — сказала Филифьонка, погасила лампу и сунула в карман спички.

Снаружи небо было всё ещё светлое, и можно было различить каждую травинку на лугу. За верхушками елей, там, где зашло и улеглось ненадолго солнце, светилась красная полоска в ожидании следующего дня.

Они пошли через безмолвный лес и вышли на прибрежный луг, где ночь была посветлее.

— Как чудно пахнут ночью цветы, — сказала Филифьонка.

Над лугами тянуло слабым запахом жжёной резины. Травинки потрескивали, словно наэлектризованные.

— Это запах хатифнаттов, — удивлённо сказал Муми-тролль. — Но ведь в это время года они обычно выходят в море под парусами?

Тут фрёкен Снорк обо что-то споткнулась.

— «Прыгать через скакалку запрещается», — прочла она. — Какая глупость! Смотрите, тут полно надписей, на которые никто не обращает внимания.

— Как чудесно: всё дозволено! — воскликнула Филифьонка. — Такая ночь! А не сжечь ли нам все эти объявления? Не запалить ли нам из них костёр в честь Иванова дня?!

Костёр в честь Иванова дня разгорался. С рёвом набросился он на объявления «Петь запрещается», «Рвать цветы запрещается», «Сидеть на траве запрещается»…

В больших чёрных буквах весело потрескивало, снопы искр взметались к бледному ночному небу. Густой дым клубами валил над лугами и полями, белыми завесами повисал в воздухе. Филифьонка пела. Она танцевала на своих тонких ножках вокруг костра и расшвыривала веткой пылающие угли.

— Конец дядюшке, — распевала она. — Конец его жене! Конец, конец! Бимбелибамбелибу!

Муми-тролль и фрёкен Снорк, довольные, сидели рядышком и смотрели в огонь.

— Как ты думаешь, что сейчас делает моя мама? — спросил Муми-тролль.

— Разумеется, справляет праздник, — ответила фрёкен Снорк.

Доски с надписями рухнули, взметнув фейерверк искр, и Филифьонка закричала ура.

— Меня скоро потянет в сон, — сказал Муми-тролль.

— Теперь нужно сорвать двадцать видов цветов, так, что ли?

— Да, двадцать, — сказала фрёкен Снорк. — И обещать, что не произнесёшь ни единого слова.

Муми-тролль с торжественным видом кивнул. Он сделал множество жестов, означавших: «Спокойной ночи, утром увидимся!» — и тихонько пошёл прочь по мокрой от росы траве.

— Я тоже хочу рвать цветы, — сказала Филифьонка и, довольная, вся в саже, подпрыгивая, вышла из клубов дыма. — Я буду участвовать во всех ваших фокусах! Ты знаешь какие-нибудь?

— Я умею проделывать один страшно жуткий фокус в ночь на Иванов день, — прошептала фрёкен Снорк. — Только он невыразимо жуткий.

— Ночью я отваживаюсь на всё! — сказала Филифьонка и лихо зазвенела своим колокольчиком.

Фрёкен Снорк огляделась. Затем наклонилась и прошептала Филифьонке на ухо:

— Сперва надо пройти семь кругов вокруг самой себя, немножко бормоча себе под нос и топая в землю ногами. Потом надо дойти задом наперёд до колодца и заглянуть в него. И тогда увидишь в воде своего суженого.

— А как его оттуда достать? — спросила изумлённая Филифьонка.

— Тьфу! Это будет его лицо, разумеется, — сказала фрёкен Снорк. — Его дух! Но сперва надо набрать двадцать видов цветов. Раз, два, три — и знай: если ты теперь произнесёшь одно-единственное слово, ты никогда не выйдешь замуж!

Костёр медленно затухал, распадаясь на раскалённые угли, над полями и лугами потянул утренний ветерок. Фрёкен Снорк и Филифьонка собирали свои таинственные букеты, время от времени поглядывали друг на друга и смеялись, потому что это не было запрещено.

Но вот они увидели колодец.

Филифьонка запрядала ушами.

Фрёкен Снорк кивнула, её мордашка побледнела.

Они тотчас забормотали себе под нос и стали описывать круги вокруг самих себя. На седьмой круг ушло больше всего времени, потому что теперь они не на шутку боялись. Но раз уж ты затеял волшебство по случаю Иванова дня, то должен его продолжать, иначе может случиться всё что угодно.

С учащённо бьющимся сердцем они задом наперёд подошли к колодцу и остановились.

Фрёкен Снорк взяла Филифьонку за лапу.

Солнечная полоса на востоке расширилась, дым от костра в честь Иванова дня окрасился в розовый.

Они поспешно повернулись и заглянули вниз, в воду. Они увидели самих себя, увидели край колодца и светлеющее небо.

Они ждали, дрожа всем телом. Ждали долго.

И вдруг — нет, это слишком страшно описывать, — вдруг они увидели, как чья-то большущая голова вынырнула в воде из-за их отражений.

Голова эта принадлежала Хемулю.

Сердитому и очень толстому Хемулю в полицейской фуражке!

Как раз в тот момент, когда Муми-тролль срывал свой двадцатый цветок, он услышал страшный крик. Он подскочил и, обернувшись, увидел большущего Хемуля. Тот стоял и потрясал в одной руке фрёкен Снорк, в другой Филифьонкой.

— Теперь вы все трое попадёте в кутузку! — крикнул Хемуль. — Проклятые поджигатели! Попробуйте отпереться, что это не вы сорвали все щиты с надписями и сожгли их! Попробуйте отпереться, если сможете!

Но, разумеется, этого они не могли. Ведь они дали зарок, что не произнесут ни единого слова.

Глава восьмая,

о том, как пишутся пьесы

Представьте себе, что было бы, если бы Муми-мама, проснувшись утром Иванова дня, узнала о том, что Муми-тролль сидит под арестом! И представьте себе, что было бы, если бы кто-нибудь мог поведать дочери Мимлы, что её младшая сестрёнка лежит и спит в построенном Снусмумриком шалаше из еловых веток, забравшись в клубок ангорской шерсти.

Они ничего не знали, но они надеялись. Разве им не приходилось влипать в диковинные истории почище тех, в какие влипали знакомые им семьи, и всё оканчивалось благополучно?

— Крошка Ми сумеет постоять за себя, — сказала дочь Мимлы. — Я больше беспокоюсь за того, к кому она прицепится!

Муми-мама выглянула наружу. Шёл дождь.

«Только бы они не простудились», — подумала она и осторожно села в кровати. Она была вынуждена делать это осторожно, потому что после того, как они сели на мель, пол сильно накренился, и Муми-папе пришлось прибить гвоздями почти всю мебель. Хуже всего было во время еды: тарелки постоянно съезжали на пол и почти всегда разбивались, когда их пытались прибить гвоздями. У всех было такое ощущение, будто они совершают бесконечное восхождение на гору. Поскольку они постоянно ходили, ставя одну ногу чуть выше другой, Муми-папу беспокоило, что ноги у них начнут расти разной длины. (Хотя Хомса полагал, что ноги сравняются, если их обладатели немножко походят в другом направлении.)

Эмма, как обычно, только и делала, что подметала.

Она с трудом продвигалась по полу снизу вверх, гоня мусор вперёд от себя. Когда она проходила полпути, весь мусор сползал вниз, и ей приходилось начинать всё сначала.

— Не практичнее ли гнать мусор в обратную сторону? — услужливо осведомился Муми-папа.

— Нечего шляться тут всяким и учить меня подметать, — ответила Эмма. — Я подметаю так с того самого дня, как вышла замуж за мастера сцены Филифьонка, и намерена подметать так до конца своих дней.

— А что, ваш муж ещё жив? — осведомилась Муми-мама.

— Он умер, — ответила Эмма исполненным достоинства голосом. — Ему на шею грохнулись железные жалюзи. И шея, и жалюзи сломались.

— О бедная, бедная Эмма! — воскликнула Муми-мама.

Эмма порылась в кармане и достала пожелтевшую фотокарточку.