Опасный канун - Туве Янссон

— Если вы умрёте… — сказала она дрожащим голосом. — Если вы умрёте, мой двоюродный братец обрадуется, что вас не надо больше караулить, так ведь?

— Похоже на то, — сказала Филифьонка.

— И всё же я должна снять с вас мерки для тапочек.

Они яростно закивали головами.

Тогда маленькая Хемульша открыла клетку и робко сказала:

— Может, выпьете по чашке горячего чая? Со смородинным соком. А тапочки получите, как только они будут готовы. С вашей стороны было так мило напасть на мысль о тапочках. Это придаёт вязанию больше смысла, надеюсь, вы понимаете меня?

Итак, они пошли на чай домой к маленькой Хемульше.

Она изъявила настойчивое желание испечь для них лепёшек. На это ушла уйма времени, начало смеркаться, так что под конец фрёкен Снорк встала и сказала:

— Нет, нам всё-таки надо идти. Ужасно большое спасибо за чай.

— Какая жалость, что вас снова следует посадить в кутузку, — извиняющимся тоном сказала маленькая Хемульша и сняла ключ с гвоздя.

— А мы и не собираемся снова садиться в кутузку, — возразил Муми-тролль. — Мы собираемся домой в театр.

На глаза маленькой Хемульши навернулись слёзы.

— Мой двоюродный братец будет ужасно огорчён, — сказала она.

— Но мы же совершенно ни в чём не виноваты! — воскликнула Филифьонка.

— Почему же вы сразу об этом не сказали, — с облегчением произнесла маленькая Хемульша. В таком случае вы, разумеется, должны идти не в кутузку, а в театр. Но, быть может, лучше всего, если я пойду с вами и объясню все моему двоюродному братцу.

Глава двенадцатая,

об одной драматической премьере

Между тем как маленькая Хемульша потчевала их у себя дома чаем, театральные афиши продолжали порхать над лесом. Одна из них опустилась на прогалину и приклеилась к свежеосмолённой крыше.

Двадцать четыре малыша в мгновение ока взобрались на крышу за афишей. Каждому из них хотелось вручить программу Снусмумрику, и поскольку программа была напечатана на тонкой бумаге, она быстро превратилась в двадцать четыре совсем маленькие программы (кроме того, несколько клочков попало в дымовую трубу и сгорело).

— Тебе письмо! — кричали дети леса и скользили, соскакивали и скатывались с крыши.

— Ох уж эти мне малыши! — сказал Снусмумрик, который стоял и стирал их чулки у угла дома. — Как же вы позабыли, что мы просмолили крышу сегодня утром? Неужели вы хотите, чтобы я оставил вас, бросился в море или убил вас?

— Как не так! — закричали малыши и потянули его за полу пальто. — Прочти письмо!

— Вы хотите сказать, письма, — промолвил Снусмумрик и вытер мыльную пену о волосы ближайшего малыша. — Ну ладно, ладно. О чем же оно, это интересное письмо? — Он разложил на траве смятые клочки бумаги и попытался сложить в единое целое то, что уцелело от театральной афиши.

— Читай вслух! — потребовали дети леса.

— «Драма в одном акте, — прочел Снусмумрик. — „Невесты льва“ или… похоже, здесь не хватает клочка. Участники: всё съестное… (ай-яй-яй)… вечером на зака… (закате)… если не будет ветра или дождя (здесь читается хорошо)… ычный… ей… ска… (нет, не прочесть)… посреди Залива Елей».

— Так-так, — сказал Снусмумрик, поднимая глаза.

Это не письмо, маленькие мои монстры, это театральная афиша. Похоже, кто-то даёт спектакль сегодня вечером в Заливе Елей. Почему это должно происходить на море, ведомо одному покровителю зверят. Быть может, для развития действия нужны волны?

— А дети на спектакль допускаются? — спросил самый маленький из детей леса.

— А лев настоящий? — закричали другие. — Когда отправляться? Прямо сейчас?

Снусмумрик поглядел на них и понял, что их непременно надо сводить в театр.

«Быть может, я могу заплатить за вход для всех нас бочонком бобов, — озабоченно думал он. — Если хватит остатка — ведь немалую часть мы уже съели… только мне не поверят, что все двадцать четыре мои собственные… Мне будет немножко неловко… И чем я накормлю их завтра утром?!»

— Ты не рад, что мы идём в театр? — спросил самый маленький из малышей и ткнулся носом в его шт Ужасно рад, мой миленький, — сказал Снусмумрик. — А теперь мы должны постараться стать чистыми. По крайней мере чище, чем мы есть. У вас есть носовые платки? Ведь мы идём смотреть драму.

Платков у них не было.

— Ну ладно, — сказал Снусмумрик. — Можете сморкаться в нижние юбки. А то и прямо в платье.

Солнце уже почти коснулось горизонта, когда Снусмумрик наконец-то управился со всеми штанишками и платьицами. Разумеется, много смолы так и не отошло, но по крайней мере было видно, что он старался изо всех сил.

Очень волнуясь, с торжественным видом они отправились в путь к Заливу Елей.

Снусмумрик шёл впереди с бочонком бобов в охапку, за ним попарно шествовали дети леса, аккуратно причёсанные на прямой пробор, идущий от бровей до самого хвоста.

Крошка Ми сидела на шляпе Снусмумрика и пела. На ней был передничек из прихватки для кофейника, так как позже к вечеру могло посвежеть.

Внизу у берега моря воздух был насыщен напряжённым ожиданием премьеры. Весь залив был полон вёсельных лодок, которые плыли по направлению к театру.

Любительский оркестр хемулей играл на плоту у самой рампы, залитой светом.

Был тихий, приятный вечер.

Снусмумрик взял напрокат лодку за две горсти бобов и направился к театру.

— Мумрик! — сказал самый старший из малышей, когда они уже проделали полпути.

— Ну что? — сказал Снусмумрик.

— У нас есть для тебя подарок, — сказал лесной малыш и покраснел до ушей.

Снусмумрик перестал грести и вынул изо рта трубку.

Самый старший из малышей показал ему какой-то смятый комок неопределённого цвета, который он до тех пор прятал у себя за спиной.

— Кисет для табака, — невнятно произнёс он. — Мы все вместе тайно расшили его!

Снусмумрик принял подарок, заглянул в него (это была одна из старых шапочек Филифьонки) и понюхал.

— Там малиновый лист, чтобы курить его по воскресеньям! — гордо воскликнул самый младший из малышей.

— Кисет превосходный, — согласился Снусмумрик. — А табак страх как хорош, чтоб курить по воскресеньям.

Он обнял всех малышей и поблагодарил.

— Я не вышивала, — сказала крошка Ми, сидевшая на шляпе. — Я только подала идею!

Лодка плавно скользнула к рампе театра, и Ми удивлённо наморщила лоб.

— Неужели все театры такие? — спросила она.

— Думаю, что да, — ответил Снусмумрик. — Когда начинается представление, они раскрывают эту портьеру, и тогда надо сидеть тихо-тихо. Не бросайтесь в воду, если случится что-нибудь страшное. А когда всё кончится, надо похлопать в ладоши, чтобы показать, что представление вам понравилось.

Дети леса сидели совершенно притихшие и смотрели во все глаза.

Снусмумрик осторожно огляделся по сторонам: никто и не думал смеяться над ними. Все взоры были устремлены на подсвеченный занавес. Один только пожилой Хемуль подгрёб к ним и сказал:

— Будьте любезны — плату за вход.

Снусмумрик приподнял бочонок с бобами.

— Это за всех? — спросил Хемуль и начал пересчитывать малышей.

— А что, мало? — с беспокойством спросил Снусмумрик.

— Полагается вернуть вам немного, — сказал Хемуль и зачерпнул целый ковш бобов. — Справедливость есть справедливость.

Но вот оркестр умолк и раздались аплодисменты.

Стало совершенно тихо.

В мёртвой тишине за занавесом послышались три твёрдых удара в пол.

— Мне страшно, — прошептал самый младший из детей леса и вцепился Снусмумрику в рукав пальто.

— Держись за меня, и всё будет хорошо, — сказал Снусмумрик. — Вот видишь, они убирают портьеру.

Перед безмолвными зрителями открылся скалистый пейзаж.

Справа сидела дочь Мимлы в тюле, с бумажными цветами.

Крошка Ми перегнулась через край шляпы и сказала:

— Чтоб мне провалиться, если это не моя старшая сестра!

— Ты в родстве с дочерью Мимлы? — изумлённо спросил Снусмумрик.

— Да ведь я без умолку болтала тебе о своей сестре, — сердито сказала Ми. — Ты что, совсем меня не слушал?

Снусмумрик смотрел на сцену. Его трубка потухла. Он увидел, как Муми-папа вышел слева и прочёл что-то чудное о множестве родственников и одном льве.

Крошка Ми вдруг соскочила к Снусмумрику на колени и взволнованно сказала:

— Почему Муми-папа сердится на мою сестру? Не надо, чтобы он ссорился с моей сестрой!

— Тихо-тихо, ведь это только в пьесе так, — с отсутствующим видом ответил Снусмумрик.

Он увидел маленькую толстую даму в красном бархате, она говорила, что ужасно рада, но в то же время имела такой вид, словно была почему-то зла.