Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве - Наталья Максимовна Давыдова

- Патент? - первый раз Кандюрин удивился.

- У Черникина тоже был патент. Право производства и продажи бумаги. Тут висел, в рамочке под стеклом, - сказал малый, рожица у него была славная, от бритой головы исходило сияние.

- Не знаю никакого Черникина, а у меня настоящий, на изобретение электрического звонка переменного тока, - похвастался Александр.

- Вы изобретатель? А нам говорили, вы стихи пишете, - выпалил Васятка.

Кандюрин укоризненно поглядел на него.

- Пишу и стихи, - признался Александр.

- О любви тоже? - спросил Кандюрин и смутился.

- Всенепременно.

Что было? Ничего.

Зачем словами сны золотые разгонять?

Зачем нам знать, что было между нами?

Был сон весны. - Упавшие цветы

У ног твоих от жажды умирали...

- Ты теперь в «Сохе и молоте» печататься можешь, - решил Кандюрин. - А то у нас всегда Гусев и Гусев. «Мы пожара всемирное пламя, мы забитая масса рабов, но настанет пора золотая и не будет уж больше врагов...» Это, по-твоему, хорошо? Я стихи очень люблю. «Был сон весны. Упавшие цветы у ног твоих от жажды умирали...» - процитировал Кандюрин, обнаружив недюжинную цепкость.

- Да-да, - смело полез в разговор Васятка, - я тоже знаю: «Летите, снежинки, кружитесь, пушинки, на землю, на землю, пора отдохнуть! Весны мы дождемся, весной разольемся и с шумом веселым отправимся в путь!» Жемчужина русской поэзии!

- Молодец, - похвалил Александр. - Собери детали на чистый лист бумаги и больше не трогай.

Когда собрались расходиться, Кандюрин вспомнил:

- Аня Дьякова передавала, что кто-то из ее беспризорников крутится с ребятами из твоего батальона. Карты, пьянки, воровство.

- Понял, - кивнул Александр. - А я хотел у нее спросить... Этот Воронов-Вронский, он не из Питера?

- Ты у меня спроси, - ответил Кандюрин. - Знаешь его?

- По-моему, с ним был знаком мой двоюродный брат.

- Не лежит у меня к нему душа. Воевал, награды, штабс-капитан. Отравлен газами. Демобилизован подчистую. Жена и ребенок под Воронежем, здесь другая жена.

Устроил народный театр. По губернии разъезжает со спектаклями для крестьян, рабочих и красноармейцев. Елецкая жена артистка, Екатерина Агламазова, дочь доктора, в его доме они живут. Каждый вечер гости, артистки, образованная публика, из курсантской школы и из твоего батальона захаживают...

- Салон?

- Именно. Веселятся. Бывал там наш человек, правда молодой, горячий, повздорили насчет искусства. Но предосудительного ничего не замечено.

- Махлас[1], - заключил Александр, - если тот Воронов, то все упрощается... А насчет документа, что ты мне показал, покуда обрати внимание на два пункта, они имеют значение, если действовали местные. В письме сказано: «один замечательный человек посоветовал мне...» Кто в Ельце замечательный человек? И затем: «пойду к знакомому китайцу и велю ему татуировать на моей груди ваш портрет...»- Что, в Ельце есть китайцы?

- Есть и китайцы... - задумался Кандюрин. - Кого у нас только нет. Чехи, австрийцы, из бывших военнопленных. Поляки, вон там за углом Польский клуб. Евреи, у них свой клуб. Есть беженцы с Украины, спасались от немцев, у нас осели. Из китайцев в прошлом месяце в Интернациональный полк ушли многие - коммунисты. А кто «замечательный человек»? Замечательных тоже хватает. В общем задал ты нам загадку.

- И еще одно, - сказал Александр. - Что с архивом Силантьева? Кроме этого письма еще есть бумаги?

- Деловыми бумагами у него, в конторе весь подвал забит. Специальная комиссия от уисполкома была выделена, когда хозяйство его в наши руки переходило. А дома он последнее время, видно, мало чего держал. Нам известно, что много бумаг пожег.

- Но что-то ведь набралось?

- Набралось на целый шкаф. Я смотрел - все больше какие-то счета, старые конторские книги. Может, для растопки использовал?

- Надо все это просмотреть самым тщательным образом.

- Людей, людей у нас нет, - вздохнул Кандюрин.

Вечером, выйдя на площадь, по плану, начерченному батальонным квартирьером, Александр нашел улицу и дом - одноэтажный, но на высоком, белого камня фундаменте, обшитый тесом, в пять окон по фасаду, с наличниками в виде полотенец, крашенных синей краской, - добротный мещанский дом, составляющий единое целое с высоким сплошным забором и крепкими воротами под навесом. Если елецкая земляная, почвенная, исконная устойчивость все-таки вопреки всему еще существовала, этот дом, несомненно, мог бы быть ее символом. Прочитав на жестяной, с виньеткой и гербом Российской империи табличке, прибитой к опорному столбу ворот, выведенную по трафарету надпись «Свободен от постоя», а на углу дома другую - «Страховое общество «Феникс», Александр улыбнулся и потянул за железное кованое кольцо калитки. Изнутри брякнула освобожденная щеколда. Звякнул колокольчик, разноголосо взвыли собаки. Елецкая вечность хорошо охранялась. Александр толкнул калитку и шагнул во двор.

Две разномастных дворняги бросились к его сапогам и отскочили с громким лаем. Впереди у сарая бесновалась, обрывая проволоку и цепь, огромная черная псина.

- Молчать, на место! - раздался властный голос.

На крыльце стояла стройная, загорелая женщина, в осанке и лице ее чудилось что-то степное, сдерживаемая стремительность.

Он назвал себя, сделав несколько шагов вперед, подавив неистребимое желание щелкнуть каблуками и поклониться.

- Меня предупредили, - резковато сказала она.

Его тоже предупредили, что хозяйка, Мария Салопова, учительница трудовой школы, - человек, заслуживающий доверия. Ее покойная сестра Татьяна, революционерка-подпольщица, не раз сидела в тюрьме, была женой известного теоретика анархизма Всеволода Волина. Имелись сведения, что Волин совместно с Аршиновым, Бароном и другими представителями конфедерации «Набат» вот-вот должен примкнуть к Махно. Правда, с Махно как будто вновь достигнуто соглашение о борьбе против Деникина.

Сейчас Вермишев был сбит с толку неприязненным тоном хозяйки и даже не сказал ей, что встречал Волина в Петербурге. Вместо того он полез во внутренний карман тужурки за документами, но Салопова остановила его:

- Не надо. - Голос ее не смягчился. - Проходите. Скрипучими полутемными сенями она провела его в большую комнату с киотом в углу, белой кафельной печью, пианино у стены, стульями, креслами и диванчиком в полотняных чехлах, обеденным столом под вязаной скатертью и резным дубовым буфетом.

У раскрытой в глубь дома створчатой двери, сбоку от печки, стояли две дамы. Одна высокая, прямая, еще менее любезная, нежели Салопова, и еще более замкнутая. Вторая, одетая не без кокетства, - хрупкое, миниатюрное создание, напудренное, с беспокойными