Без названия - Пархомов

Прихлопнув очередного комара, Костя Арабаджи сказал:

- Девяносто седьмой...

- А ты не считай, - посоветовал Гасовский, - собьешься...

При свете дня он стал прежним Гасовским, самоуверенным и насмешливым, который отца родного не пожалеет ради красного словца. Так ему, очевидно, было легче совладать с самим собой и со своим страхом. Что ж, страх на войне испытывает каждый. Вся разница в том, что одни умеют его обуздать, а другие покоряются ему. Нечаев тоже подавлял в себе страх. И не раз.

А время тащилось медленнее армейских фур, тарахтевших по дпроге. После полудня, когда солнце прошло над головой, Нечаева стало клонить в сон. Но тут он увидел, как какой-то тупоносый грузовик, крытый брезентом, остановился на дороге, и сон с него как рукой сняло. Из кабины вылез солдат с деревянным ведром и рысцой побежал к лиману.

Солдат спустился с насыпи. Он шел, размахивая ведром. Он был молод и беспечен. Подойдя к воде, присел на корточки. Раздался плеск. Деревянное ведерко плюхнулось в воду.

До солдата было шагов десять. Вытащив ведро из воды, он поставил его на камень и снял суконную куртку. Окатив себя водой, он рассмеялся и крикнул своему товарищу, оставшемуся в машине, чтобы тот присоединялся к нем.

Гасовский поднял пистолет и взял солдата на мушку.

А тот, ничего не подозревая, снова нагнулся и зачерпнул воду.

И тут случилось неожиданное. Комары!.. Они налетели на солдата, облепили его мокрую спину. Шлеп, шлеп, шлеп... Солдат начал лупить себя по груди, по плечам. Схватив курточку, он принялся ею размахивать. Но где там, комары не отступали. И солдат не выдержал. Подхватив ведерко, он побежал, расплескивая воду.

Залив воду в радиатор, он вскочил в кабину, и мотор грузовика мощно взревел.

- Ай да комары-комарики, - сказал Гасовский, пряча пистолет под фуражку.

- Вполне сознательные, - подхватил Костя Арабаджи.

Вытащив зубами пробку, Костя приложился к фляге. Он проделал это уже не в первый раз. Глотнет и сразу отвернется, чтобы фляга не мозолила глаза. Но забыть о ней было свыше его сил. Как о ней не думать, когда она под рукой, а во рту сухо? Костю не смущало, что вода пахнет сукном. Лишь бы прохладно булькало в горле.

Увлекшись, он не заметил, как разделался со своим неприкосновенным запасом. Пусто!.. Растерянно хлопая своими белесыми ресницами, он в сердцах забросил флягу в камыши. На кой она ему теперь?!

Солнце прожигало до костей. Чахлые кустики акации, которые росли на берегу, совсем разомлели от зноя и отбрасывали на землю хилые тени.

- А теперь что будешь делать? - спросил Гасовский. - Ты хоть флягу подбери.

- Не знаю.

- Пей... - Сеня-Сенечка протянул Косте свою флягу. - У меня еще полная.

- Я глотну. Разок...

Оторвав флягу от губ, Костя вернул ее Сене-Сенечке и, утершись рукавом фланелевки, сказал:

- Сразу полегшало. Интересно, который сейчас час?

- Третий... - ответил Гасовский. - Румыны, наверно, обедают.

Дорога была пуста.

Румыны обедают, а они должны сидеть в этой гнилой воде. Гасовский посмотрел на ребят, которые совсем приуныли, и сказал:

- Хотите услышать, как я однажды выручил датского принца?.. Не верите? Слово даю... В нашем театре ставили "Гамлета". Дали третий звонок, и помощник режисера, помреж по-нашему, выглянул из-за кулис. Ну, зал набит битком, яблоку негде упасть, представляете? А Гамлета нет... Не то заболел, не то загулял. Офелия - вся в слезах, Клавдий, король датский, его сам Небесов играл, схватился руками за голову. Скандал! Тогда я подошел к помрежу и сказал: "Можете положиться на меня. Гасовский не подведет. Я эту роль наизусть знаю." И что вы думаете? Пришлось ему меня выпустить. Режисер страшно обрадовался. Да у него, говорит, и внешность подходящая, как я раньше не заметил. Это у меня, значит. И вот я появляюсь в бархате, при шпеге...

Рассказывая, Гасовский так увлекся, что начал жестикулировать. Он изобразил помрежа, страдавшего одышкой, потом гордого актера Небесова и трогательную Офелию... Гасовский то выпячивал нижнюю губу, как Небесов, то таращил глаза, как помреж, то стыдливо хлопал ресницами, как Офелия.

- Публика два раза вызывала меня на бис, - сказал он.

- А что было потом? - спросил Костя Арабаджи.

- Потом? - Гасовский вздохнул. - На следующий день выздоровел наследный принц. Принцы - они живучие.

Небо было низким, пустым. По нему катился гул далекой артиллерийской канонады. А навстречу этому гулу, к передовой, снова тарахтели по большаку грузовики и обозные фуры.

Наконец солнце ушло в пыль, погасло, и степные дали стали лиловыми.

С моря подул свежак. И хотя по небу все еще прокатывался грозный орудийный гул, теперь - дело шло уже к вечеру - стал слышен хруст камыша.

- Лиман перейдем вброд, - сказал Гасовский.

Теперь совсем стемнело. Комары забесновались пуще прежнего. Гасовский побрел по скользкому дну. Остальные - за ним.

Перейдя лиман, они попали в известковую балочку, разделись и выкрутили клеши и фланелевки.

- Я эти места знаю, - сказал Нечаев. - Тут мой дед живет, пасечник. Близко.

- Тогда веди, - кивнул Гасовский.

До села было еще километров шесть. Нечаев повел друзей в обход огородами. Хата деда стояла на краю села, на отшибе. Неказистая такая хатенка. Румыны на такую врядли позарятся. Солдаты любят, когда в доме хозяйка, которая и обед сготовит, и белье постирает. А с деда какой спрос? В денщики уже не годится, стар больно.

- А ты не сбился с дороги? - спросил Гасовский. - Мы уже вон сколько отмахали!..

Вместо ответа Нечаев поднял руку. Прислушался.

Вдали темнели деревья. За ними стояла хата.

- Я сам... - тихо сказал Нечаев. - Вы меня здесь подождите...

Он побежал к деревьям, притаился за тыном. Никого... Тогда он перемахнул в сад.

Пахло гнилыми яблоками и ботвой. Огород был пуст - дед уже выкапал картошку.

Возле хаты валялось старое колесо без обода. Грабли были прислонены к стене. Возле колодца чернело сплющенное железное ведро. Дед так и не привел его в порядок - не дошли руки.

Прокравшись к окошку, Нечаев тихо постучал. У деда сон чуткий услышит.

- Кто там?

- Я...

Скрипнула дверь, и Нечаев уткнулся лицом в жесткую бороду, пахнувшую самосадом.

- Я не один...

- Всем места хватит, - ответил дед.

В хате пахло хлебом. Они уселись на длинные лавки. Занавесив окна рядном и старым кожухом, дед зажег каганец.

Гасовский спросил, не знает ли дед, где тут тяжелая батарея.

- Как не знать. Аккурат за выгоном. До нее верстов восемь.

Гасовский невольно посмотрел на ходики, висевшие на стене.

- Вам не пройти, - дед показал головой. - Там охрана.

- Должны пройти, - сказал Гасовский. - Нам позарез надо.

- Туда воду возят, - задумчиво произнес дед. - Каждый день.

Посреди стола стоял чугунок с остывшей картошкой. Сало, которое было завернуто в тряпицу, дед нарезал тонкими ломтиками.

- Кто? - Гасовский подался вперед.

- Да наши же, из села. На прошлой неделе я тоже возил. Могу опять.

- А с вами нельзя?

- Куда тебе... Вот Петрусь - другое дело. Его в селе знают. Скажу, что внук вернулся, что помогает мне по хозяйству... Одежонка у меня найдется...

Он замолчал.

За окном грохнуло, и а кадке, стоявшей у двери, захлюпала вода.

- Тяжелая заговорила, - сказал Гасовский.

Румынская батарея била с небольшими перерывами. Один залп, второй, третий... Умолкла она неожиданно, словно бы оглохнув от собственного грохота. И тогда Гасовский снова сказал:

- Выручай, дед. На тебя вся надежда.

Воду на батарею возили в пожарных бочках. Утром дед вывел из конюшни буланую клячу и запряг ее в повозку. Разобрав вожжи, он взобрался на облучок. Нечаев уселся рядом.

Кляча медленно перебирала натруженные ноги, отмаххиваясь хвостом от мух. Ведро, притороченное позади повозки, пусто стучало. Когда подъехали к колодцу, там уже стояло несколько повозок.

Дед подпшел к односельчанам, стоявшим возле колодца, что-то сказал им, а потом крикнул Нечаеву, чтобы он пошевеливался.

Набрав полную бочку воды, они выехали из села.

Дорога была гулкой. То была твердая грунтовая дорога, бежавшая по кукурузным полям. Она уводила в степь, в бурьяны.

Когда словно бы из-под земли появились двое румынских солдат, Нечаев вздрогнул. Один из солдат взял лошадь под узцы, а второй снял с плеча карабин.

- Ваша, - сказал дед, кивая на бочку.

Не выпуская из рук карабин, солдат заглянул в бочку, потом сунул в нее руку и, скрользнув взглядом по лицу Нечаева, кивнул, что можно ехать.

Повозка тронулась.

По обоим сторонам дороги валялись пустые ящики изпод снарядов. Батарея была уже близко, хотя видно ее еще не было.

Увидел он ее, когда они поднялись на пригорок. Батарея стояла в ложбине. Длинные жерла четырех орудий были задраны вверх.

- Стой!..

Дед натянул вожжи.

- Дальше нельзя, - сказал солдат. Он отобрал у деда вожжи, велел ему и Нечаеву сойти с повозки и уселся на их место. Повозка тронулась.