Весенней гулкой ранью... - С. Кошечкин

отдаленному, скрытому от людских глаз месту... Сам драматический момент

гибели щенят поэт оставил за пределами стихотворения. Трагедия передана

одной выразительной деталью:

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

Это как бы внутренним взором видит автор. Но может видеть и собака. А

возможно, хозяин не торопился уйти от места, где ему пришлось, как говорили

в старину, взять грех на душу? Ведь и тургеневский Герасим после гибели Муму

смотрел, как "далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги".

Домой человек шел, наверно, медленно, тяжело. И собака "чуть плелась

обратно, слизывая пот с боков". Пот от бега за хозяином - еще т_о_г_д_а, по

сугробам... Или от переживаний, от потрясения?

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

Безмерно горе матери. Ее думы - о щенятах. Неужели их больше нет и она

никогда ни одного из них не увидит, не приласкает? А что желтеет там, над

хатой? Наверно, бегут легкие облачка, а чудится ей - бежит месяц как

живой...

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

Синяя высь - как синяя вода... И синяя высь - пустая, холодная,

недобрая... На нее можно лаять пронзительно, звонко. Но сейчас собака

смотрит "звонко". Надежда как бы "озвучила" взгляд.

Но вот и месяц тонкий (как щенок - маленький) ускользнул, скрылся с ее

глаз навсегда. Последняя надежда исчезла.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

Горе от потери щенят, обида за обман (месяц - не щенок) сломили ее.

Была надежда - глядела "звонко". Теперь - конец. И "глухо... покатились

глаза собачьи". Не слезы - глаза. "Покатились... золотыми звездами".

Золотое, захлестнутое любовью к детям сердце матери... У нее и глаза и слезы

золотые. Самые чистые, благородные, священные...

В начале: "Струился снежок подталый..." В конце: "Золотыми звездами в

снег".

Видите, как они покатились и упали: "Зо-ло-ты-ми звез-да-ми в снег".

Последние два слова - как удар, как последний вскрик. Все. Стихотворение

закончилось.

Конечно, тогда, до войны, при первом чтении "Песни о собаке" тонкостей

ее я не уловил. Но на всю жизнь осталось в сердце щемящее чувство жалости к

живым рыжим комочкам - щенятам и затаенное восхищение материнской любовью,

верностью долгу. И ненависть к бессердечию, черствости, жестокости.

...Когда вскоре после т_о_г_о случая встретил сторожа дядю Гришу, то,

вероятно, я с таким презрением посмотрел на него, что он остановился и, взяв

меня за плечо, проговорил:

- Постой-ка... Ты чего зверенышем глядишь? Уж не из-за щенят ли?

- Хотя бы, - огрызнулся я. - Сладили...

- Это ты, парень, зря, - вздохнул он. - Приказ поступил от начальства

дома отдыха: собак, мол, много развелось, прими меры, Григорий... Вот ведь

как дело было... А сам я бы ни-ни... Хватило бы места... Поверь старику...

Я поверил, и у нас с дядей Гришей установились добрые отношения. Он

оказался заядлым книгочеем, но уважал только прозу.

Однажды он рассказал, что видел живого Горького ("Максимыча" - по его

словам). Дядя Гриша жил в Нижнем Новгороде, и писатель приплывал туда на

пароходе.

- Я ведь почти всего Максимыча прочитал, - с гордостью добавил мой

книголюб. - Как же: земляк!..

Сначала я ему не поверил, но по некоторым деталям убедился, что мой

старший друг действительно держал в руках не одну горьковскую книжку.

- А его воспоминания о писателях читали? - решил я его подловить.

- Воспоминаний не читал, не буду врать, - разводя руками, признался

дядя Гриша.

Через несколько дней я раздобыл том Горького с силуэтом писателя на

внутренней стороне переплета (это было юбилейное издание), и началось чтение

вслух. Так перед нами прошли Чехов, Лев Толстой, Андреев, Короленко, настала

очередь Есенина.

С особой выразительностью прозвучали у меня следующие строки из очерка

Горького "Сергей Есенин":

"Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку

семерых щенят.

- Если вы не устали...

- Я не устаю от стихов, - сказал он и недоверчиво спросил: - А вам

нравится о собаке?

Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так

умело и с такой искренней любовью пишет о животных.

- Да, я очень люблю всякое зверье, - молвил Есенин задумчиво и тихо, а

на мой вопрос, знает ли он "Рай животных" Клоделя, не ответил, пощупал

голову обеими руками и начал читать "Песнь о собаке". И когда произнес

последние строки:

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег, -

на его глазах тоже сверкнули слезы".

Тут дядя Гриша положил руку на книгу и сказал:

- Постой, парень... "Песнь о собаке" - стих? Услышав ответ, попросил.

- Не найдешь эту штуку, а? Хоть и не люблю я стихи, а такой охота

узнать. Будь добр, найди.

Пришлось сходить к приятелю по драмкружку и переписать стихотворение в

тетрадку: книжку Есенина он мне домой не дал.

Читая дяде Грише "Песнь о собаке", я думал, он под конец прослезится.

Нет, не прослезился, но молча потрепал меня по плечу и ушел к себе, за

забор. А под вечер, проходя мимо, я слышал, как он что-то дружелюбно говорил

своим ночным помощникам...

С тех пор минуло много лет, но "Песнь о собаке" остается для меня одним

из дорогих есенинских стихотворений. Да только ли для меня?!

В годы второй мировой войны "Песнь о собаке" была спутницей итальянских

партизан и не раз звучала у ночных костров, согревавших друзей легендарного

земляка Есенина - Федора Полетаева.

Душевную тонкость в этом есенинском шедевре высоко ценил Василий

Иванович Качалов. "Песнь о собаке", как и стихотворение "Корова", исполнялась им на эстраде особенно часто. Великий артист, вспоминал

современник, "читал эти стихи взволнованно и как-то очень бережно, почти

интимно".

Как-то я произнес "Песнь о собаке" в присутствии моего шестилетнего

внука Саши. Прослушав, он подошел ко мне и сказал:

- Ты читал, а у меня сердце кровью обливалось...

В любви к природе - березке, заглядевшейся в пруд, к "скирдам солнца в