Семья Машбер - Дер Нистер

— Тише!.. Это дядя Лузи… Дядя Лузи приехал, — торопливо отвечает прислуга.

И ребенок знает, что дядю Лузи нечего сейчас искать в комнатах дома, он, наверное, заперся с дедом в его кабинете. Потому что так уж заведено: когда приезжает дядя Лузи, он сначала уединяется с дедом и только потом, некоторое время спустя, выходит к другим обитателям дома.

Так и теперь. Проходит немного времени в напряженном ожидании. Наконец медленно открывается дверь дедушкиной комнаты, и на пороге появляются: сперва дядя Лузи, а позади него дедушка. Он тоже в субботней одежде, и щеки его горят от волнения. Дядя Лузи выше деда: дед невысок, а дядя Лузи повыше среднего роста. Борода у дяди Лузи густая, белая, а глаза сероватые.

Мужчины здороваются с ним за руку, а женщины краснеют, поправляют волосы под платком и, волнуясь, спрашивают, как дядя Лузи поживает. Дядя Лузи отвечает, улыбаясь, но, кажется, он смотрит поверх голов и на женщин не глядит.

Затем дядю Лузи усаживают в гостиной, а дедушка становится возле кресла. Мужчины остаются побеседовать, а женщины отправляются в столовую и на кухню, чтобы приготовить обед или ужин для дяди Лузи.

И тут ребенок слышит какие-то непонятные фразы: «живности», говорят, дядя Лузи не ест… ни рыбы, ни мяса… Женщины долго советуются, совещаются, пускают в ход все свое кулинарное искусство и опыт, пока, наконец, не приходит в голову какое-нибудь решение.

К вечеру, когда дети с улицы приходят домой, их по одиночке подводят здороваться с дядей Лузи. Они стесняются, робеют и гордятся собой, если дядя Лузи посмотрит на кого-нибудь из них чуть внимательнее или немного задержит в своей руке его руку. Потом дети бесшумно разбегаются к своим родителям.

Уже вечером, когда моют руки и направляются к столу и усаживаются на намеченные места — мужчины и женщины на противоположных концах стола, тогда дети замечают, что дедушка сидит сегодня не на своем обычном почетном месте и что рядом с дядей Лузи он как будто стал менее значительным. Детям жалко своего дедушку, но все это дает им почувствовать, как велик и значителен дядя Лузи.

Проходит день, наступает следующий, и дети начинают привыкать к дяде Лузи. Говорит он мало, лишнего слова от него не услышишь. Однако, где бы ни появлялся дядя Лузи, он тут же заполняет собой всю комнату, и те, кто находятся рядом, выглядят так, словно существуют для того, чтобы служить ему.

Так ведут себя не только младшие члены семьи, но и старшие, даже дедушка и бабушка не являются исключением. Все время, пока гостит дядя Лузи, бабушка Гителе никуда не отлучается, не ходит ни в город, ни на рынок; она постоянно находится на кухне, хлопочет там в поте лица, заправив волосы под платок, и больше, чем когда-либо, следит за соблюдением строгой кошерности.

Все замечают, что дядя Лузи никуда не ходит, поздно молится, поздно завтракает, отдельно ото всех, прислуживает ему сама бабушка Гителе, прислуге не разрешает даже накрывать стол.

Так бывает в будничные дни, а если дядя Лузи иной раз остается на субботу, то дети видят, что он молится и в пятницу вечером, и в субботу утром дома, а в синагогу не ходит, из-за него остается дома также и дедушка.

Да и молится он как-то по-другому, не так, как все, — «по-сефардски». Детям очень хочется узнать, что это значит. Замирая от страха, они подкрадываются к комнате дяди Лузи, когда его там нет, пробираются в нее и разглядывают его молитвенник. Молитвенник и в самом деле не похож на другие: молитвы расположены здесь в другом порядке, встречаются и вовсе не знакомые.

Детям удается узнать, что этот молитвенник дядя Лузи получил по наследству от своего отца, а тот — от своего деда и так далее; его много раз спасали от пожаров, и, по-видимому, это не простой молитвенник, а чудодейственный: когда роженице трудно освободиться от бремени — ей кладут его под подушку.

Во время субботней трапезы дядя Лузи и вовсе ничего не говорит. Будничных разговоров он не ведет, это уж все хорошо знают и поэтому его не беспокоят, не обращаются к нему по пустякам, а только в самых необходимых случаях, и тогда он отвечает скупо, короткими фразами на древнееврейском языке.

Каждый раз в промежутках между приездами дяди Лузи дети узнают что-то интересное о своем происхождении, о своих дедах и прадедах. Так, они узнали, что род их старинный, он ведется от испанских изгнанников, от раввинов и чудотворцев. Их прадед, раввин реб Иоэль, — отец их деда и дяди Лузи. Умер он в молодые годы от непрерывных постов. Он сделался отшельником, из-за чего отец его жены обратился с жалобой к известному в то время цадику, но даже этот цадик не помог, и прадед умер отшельником.

Целыми днями он молился, а ночи проводил над священными фолиантами. Дети слышали, как взрослые с гордостью рассказывали, что однажды в летний вечер знаменитый проповедник проходил мимо дома, где жил прадед, и через открытое окно услышал, как прадед читает нараспев библейские тексты. Проповедник ударил себя в грудь и воскликнул:

— Вот как этот еврей изучает Тору во славу Всевышнего! Жаль только, — добавил он, — что силу, которую этот человек приобретает в учении, он теряет из-за постов…

А постился прадед — об этом рассказывали шепотом, словно по секрету, — чтобы искупить грехи своего отца, который, по слухам, принадлежал к братству Шабтая Цви. Тот и правда пребывал в заблуждении и участвовал в нашумевшем сборище раввинов, которых застигли во время ярмарки, когда они заперлись в одном доме и плясали вокруг обнаженной женщины, которую называли своей матроной. Затем грешник раскаялся и после того, как приверженцев Шабтая Цви предали анафеме, долгое время непрерывно плакал, день и ночь бил себя в грудь, не менял белье и одежду даже в субботу и спал на голой земле. Потом он вовсе исчез из города и больше домой не возвращался. Никто не знал, куда он девался. Одни говорили, что он вернулся в братство Шабтая Цви и уехал в Стамбул, другие уверяли, что он бродит по стране и замаливает свои грехи.

И вот, чтобы искупить грехи своего отца, начал истязать свою плоть и поститься реб Иоэль, и не только он, но и его сын, дядя Лузи, который, как рассказывали, в юности узнав от знакомых и родственников о судьбе деда, принял близко к сердцу его историю и хотел было пойти по стопам отца. И действительно, здоровье его пошатнулось от постов и он начал болеть. Но дядя Лузи был тогда очень молод, поэтому близким и дальним родственникам удалось уговорить его поехать в Веледник, к тамошнему цадику. Тот пристально взглянул на дядю Лузи и с негодованием сказал:

— А? Что он себе думает, этот молодой человек? Он воображает, что постами поможет своему деду? Дед был самоубийцей, сын — самоубийца и внук тоже хочет быть самоубийцей?.. Что он только себе думает, этот молодой человек?

Веледниковский цадик сумел убедить дядю Лузи. Дядя Лузи долго плакал, но все же понял, что таким путем он деду не поможет. С той поры он стал ездить в Веледник, и здешний цадик стал его духовным руководителем.

Но в последнее время, после смерти Веледниковского цадика, дядя Лузи чувствовал себя одиноким; он ездил по «дворам» от одного цадика к другому, искал и не мог найти себе нового наставника. Поэтому он всегда был в мрачном настроении, ни с кем не хотел видеться и не иметь дела. Единственным, с кем он общался, был его брат, к которому он время от времени приезжал в гости, а если дядя Лузи долго не появлялся, брат ехал к нему сам.

Эти приезды дяди Лузи навсегда запомнились детям, и образ его запечатлелся в их памяти.

…Человек выше среднего роста, с сероватыми глазами, устремленными как бы поверх головы собеседников. На нем длиннополый переливающийся кафтан в будние дни и шелковый — по субботам. Держится дядя Лузи очень прямо, а ходит так, что кажется, будто все должны уступить ему дорогу. Говорит мало, большей частью сидит в талесе, а когда его снимает, шагает в задумчивости по комнате, спрятав руки в задние карманы кафтана, часто останавливается, что-то обдумывает, при этом он обычно — такая уж у него привычка — поглаживает указательным пальцем правую бровь, как будто хочет ее причесать.

1

Однажды ранним, но уже знойным июньским утром Мойше Машбер поднялся, оделся, умылся, затем снял с вешалки в узком коридоре свое летнее пальто, накинул его на плечи, захватил стоявший в углу зонтик и, стараясь не потревожить спавших домочадцев, ничего не сказав даже своей жене Гителе, до молитвы и до чая, вышел из дома и направился к кладбищу, которое находилось очень далеко, в другом конце города.

Выйдя из дому, он пересек погруженную в сон улицу, расположенную рядом с соседней нееврейской, где за высокими заборами темнели сады, и вступил на мост, соединяющий обе части города — нижнюю и верхнюю. Этот длинный мост через реку в обычное время гудит под копытами лошадей. Посреди моста — широкая дорога для возов, а по обеим сторонам у перил узкие дорожки для пешеходов.