Взвихрённая Русь – 1990 - Анатолий Никифорович Санжаровский

Анатолий Санжаровский

Взвихрённая Русь — 1990

Л.Мезенцева

Легче дождаться конца света, чем конца темноты.

В.Шендерович

Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни.

Лев Толстой

Вместо предисловия

1990-ый.

Май.

Грозовой канун распада Союза.

Взвихрённая Россия шумит сходками, митингами, демонстрациями.

Я бывал на них, записывал лозунги, призывы, с которыми народ вышел и на улицы столицы, в том числе и на Красную площадь.

Кажется, мне повезло. В какой-то хоть малой мере мне удалось записать то, что составляло суть жизни нашей страны в трудный, переломный момент.

У этого романа есть неоспоримое преимущество. Он рождался в те дни, когда происходили описываемые события. Событие ещё варилось, а начало его уже лилось на бумагу.

Меня могут упрекнуть, что я утемнил краски.

Ну а где видано, чтоб смутное время было сиропно-розовое?

Каюсь.

Человек я тщеславный. Всю жизнь хотелось нравиться.

Правде.

А.Санжаровский

I

В любви памятнее всего её ошибки.

Л.Леонидов

Райвоенком Дыроколов круто обмишурился, вгорячах забыв посадить сарайную дверь на щеколду, и в самый вожделенный распал вынужден был вскочить. Вошёл кто-то непрошеный.

— Ну что, любвезадиристый генералиссимус, не облопался чужой сметанки? — жёстко спросил холодный твёрдый голос, и при этих словах Дыроколову почему-то помстились комковатые желваки на крупном литом лице, хотя он не видел ни лица, кто вошёл, ни самого вошедшего. Было темно.

— Лежать, курвиметр! — приказал голос. — Лежать! Не то кочан срублю! В один мах!

И военком послушно лёпнулся на колени, какой миг гордо постоял за себя на коленях и безо всякого энтузиазма, по обязанности свыше привалился к перевёрнутой уже кверху шароватым задом Раиске.

— Ложись, сволота! Харитон к харитону! Непонятки? Харя к харе! Как давеч!

Призрачный морозный обушок топора предупредительно остукал Дыроколова по плечу, и он, сглатывая слюну, шепнул Раиске:

— Переворачивайся снова на гаубицу.[1] Раз велено…

— А вот тепере, — продолжал незнакомый и вроде знакомый Дыроколову голос, — однима ударком обе башни смахну! Чтоб не тратиться на второй замах…

— Колюшок! — пискнула снизу Раиска. — В расплатку я пойду одна… А Виталь Васильча не патронь… Они с радостью к нам… Я и охмелела…

— Да, да! — торопливо подтвердил военком.

— Не дадакай, кислое чмо! Чужая соковитая баба какому козлу не в радость?

— Колюшок, я на правду веду… Виталь Васильч принесли… Сынка наш живой…

— Сына к чаму в эту грязюку ватлать? Мы кого в январе схоронили в цинковом гробу? Соседского мышонка? Так чего везли парня из самого из Афгана? А топерясь живой?

— Письмо показали… Я по руке уведала… Не знала как и…

— … отблагодарить? Полезла под него благодарить?.. Я в поле вжариваю с ночи до ночи, а этот припогонный бегемот мою бабу углаживае… Вот что, беспорточный генералиссимус Дыркин, мотай отседа, пока не повыдёргивал копыта из зада. Ещё поганить об тебе душу… А с этой мухой-пестрокрылкой я как-нить разочтусь.

Военком осторожно, в три этапа, выдохнул.

Фу-у, вроде проносит…

— Я глубоко извиняюсь, — забормотал военком, на ощупь охлопав простор у входа, где он столбиком аккуратно сложил свою одежду и теперь ничего не находил от своего столбика. — Где мой мундир?

— А почём я должон знать, где твой мундирка? Я в караул к твоим лампасам не выставлялся.

— Я тут… Культурненько сложил…

— Ну как в ба-ане. Номерок-то хоть цел? Культурненько и возьми, культура! Расположился, что дома. Пшёл, псюха!

Николай толкнул дверь, и открывшаяся воля переважила в военкоме потерю мундира. Он выскочил зайцем, круто довольный, что всё ещё живой, без единой царапинки. Благодари Бога, Виталь Васильч! А то б мог уже валяться. Голова отдельно, дырокол отдельно!

Но поскольку этого разделения не произошло, а значит, и вовсе ничего не произошло, из-за чего стоило бы огорчаться. Виталь Васильч внутренне счастливо фыркнул, взбрыкнул молодым стригунком и вымелся из сарая. А выметнувшись, уже не мог остановиться.

Вперёд заре навстречу!

Никаких первобытных стоянок!

А вдруг кто из соседей вывернется? Районный военный комиссарище весь голенький! На дурацкой башке одна фуражка с кокардой.

И он, машинально прикрывая фуражкой с кокардой скромные мужеские знаки отличия, пожёг из Борщёва огородами к большаку.

Бежалось резво, легко, рассвобождённо.

Он чувствовал, что надёжно уходит от скандала. Это придавало ему духу, он всё настырней гнал себя подальше от этого идиотского хлева, от этой блудной глупи.

Однако было холодно. Он высчитал, что ему по всем параметрам выгодней бежать, и чем быстрей, тем лучше. Первое: не замерзну. Второе: не простужусь.

Был всего — то лишь второй день осени, а старое тепло лета уже потеряло свою крепость, и просёлок стыло подпекал пятки. Ч-чёрт, простудёхаться проще, чем подловить спидолу! Тогда дуй так — ногами не касайся земли! Чтоб холод не прилип к пяткам!

Совсем не касаться, конечно, не получится, можно изредка и только вскользь, дал он себе скромную поблажку.

Скоро он услышал, что кто-то рядом паровозно пыхтит.

Железной дороги поблиз не было, и военком единогласно сошёлся во мнении, что и паровоза тоже быть не может. А кто тогда сопит? Кто-то другой?

Он огляделся.

Никого другого тоже не было. Но сап был.

И только тут он допёр, что этот сап рвался из него.

В голове мелькнуло, как печально кончил его приятелёк Стройнецкий, и Дыроколов осадил бег. Побрёл шагом. Да ну его к лешему! Не новобраник. Полста! Вот так в полста Стройнецкому пришлось лететь в Москве из дома к себе в райвоенкомат на Перовской. Стройнецкий тоже был военком. Под вечер сходил в сауну «Прощай, немытая Россия!», расслабился по полной схемочке. А в два ночи объявили боевую тревогу. В пять минут быть в военкомате!

В эти пять минут он в военкомат не успел. В эти пять минут он только на тот свет успел. В военкоматовском тамбуре сердце его бросило.

История со Стройнецким обломила Дыроколова. Он окончательно угнездился в уютной мысли не бежать больше.

Зато скоро навалился донимать холод.

На одну ногу военком намахнул фуражку с кокардой.

На эту ногу он наступал всей ступнёй. А голой ступал в прихроме лишь на пальцы. Всё не так сразу застужусь! И жалел, что