Марш жизни. Как спасали долгиновских евреев - Инна Герасимова

Инна Герасимова

Марш жизни. Как спасали долгиновских евреев

Павел Полян

Суражские ворота, или Список Герасимовой

В этой книге уникально буквально все, кроме разве что желания горстки беззащитных людей, на которых объявлена смертельная охота, выжить вопреки всему и уцелеть.

Уникальна оперативная ситуация, породившая не только необходимость, но и возможность Марша жизни.

Уникален и он сам как таковой, его время и место.

Уникален и его главный герой – русский политрук Николай Киселев.

Но уникален и автор, Инна Герасимова – первооткрывательница темы.

Да и у самой книги, как у проекта, тоже нетривиальная судьба.

В годы Второй мировой войны люди, на жизнь которых объявили охоту, – это евреи и, чуть позже, цыгане, а на территории СССР еще и комиссары, то есть большевистские функционеры. Национал-социалистическая мечта, собственно, состояла в избавлении от европейского (а в перспективе и мирового) еврейства. Когда “географическая” стратегема окончательного решения еврейского вопроса (депортация с глаз долой!) показала себя несостоятельной, перешли к “биологической”: массовое и технологичное, по возможности недорогое убийство и ликвидация его следов. Это не исключало временного сохранения жизни тем евреям, чьим трудом еще можно было воспользоваться на пользу Рейху, и подразумевало создание инфраструктуры как по уничтожению евреев, так и по трудоиспользованию трудоспособных из их числа (гетто, концлагеря, лагеря смерти).

Понятно, что у евреев в людоедских условиях немецкой оккупации была прямо противоположная цель и мечта: сохраниться, уцелеть, выжить! Но какая стратегия для этого эффективнее – та, что практиковало большинство юденратов[1], готовых откупаться в своих гетто все новыми и новыми евреями, или политика партизан-сопротивленцев, предпочитающих “смерти на коленях” – “гибель стоя”? Что стратегически правильнее – боясь смерти, терпеть, унижаться и выторговывать каждую еврейскую жизнь за счет еврейской смерти или, не боясь смерти, бороться за каждую жизнь с риском погибнуть в бою? Или, вывернув вопрос наизнанку: играть или не играть в шахматы с дьяволом?

Если первых, вслед за Владимиром Порудоминским, называть “прагматиками”, а вторых “героями”, то нельзя не признать, что не только “прагматики” имеют на совести бессчетно гекатомб из стариков и детей, отданных как отступное за жизни стариков и детей из своей мишпухи, а также молодых и трудоспособных, но и за каждый партизанский подвиг жизнями своими рассчитывались заложники в тюрьмах и собратья-невольники в гетто. В действительности этих полярных крайностей-типов не существует, они перемешаны друг с другом. А точнее, сосуществуют внутри каждого отдельного еврея. И решающим становится то, какую пластичность и какую пропорцию того и другого он находит для себя допустимым.

“Героям” без “прагматиков” трудно с чисто прагматической точки зрения: для успеха их деятельности всегда полезно иметь прикрытие в виде удостоверения полицейского или иной хорошей ксивы. Но и “прагматикам” позарез нужны “герои”: все они признают и сопротивление тоже, но как последнюю возможность, как крайнее средство, к которому прибегают тогда и только тогда, когда все остальные, не оправдав надежд, себя исчерпали (и когда, собственно, поздновато перестраиваться).

Сопротивленцы и партизаны в глазах “прагматиков” – опасные сумасшедшие и провокаторы, играющие с огнем. Их бессмысленные героизм и жажда подвига во имя еврейского народа вызывают у них отторжение и протест, ибо мешают проводить столь мудрую политику малых уступок и полезности палачам. Они как бы спрашивают у оппонентов-“героев”: “Ну что, много евреев спаслось после Варшавского восстания?”

Но и “герои” (останься они живы) могли бы чуть позже у них спросить: “А много ли спаслось в вашем гетто?” Сегодня мы уже твердо знаем, что все большие гетто – все до единого! – были ликвидированы: последним из них было гетто в Литцманнштадте-Лодзи, окончательно проглоченное – в том числе аушвицкими газовнями и крематориями – только в августе 1944 года.

Иными словами, вся борьба “прагматиков” сводилась, в сущности, к установлению очередности смерти и управлению этой “очередью”. Блатной закон “Умри ты сегодня, а я завтра”, в сущности, ничем от этого не отличается. (Что ж, и это, в глазах “прагматиков”, имело смысл: как знать, а вдруг завтра, а может, послезавтра произойдет нечто такое, что спасет? В то же время слабое место в рассуждениях “прагматиков” – необъяснимая уверенность в “добропорядочности” СС, и прежде всего в том, что кто-кто, а именно они умрут последними – и “послезавтра”.)

Колоссальной слабостью “прагматического” подхода является его этическая сторона. Порудоминский пишет о

…нравственном пределе, переступив который, человек обрекает себя на жизнь, утратившую главные человеческие ценности, самый смысл бытия….

А ведь каждая акция в гетто – это пролог к селекции в Аушвице.

Впрочем, никто еще не посчитал распределение выживших евреев по способам их спасения – сколько в лесу и укрытиях и сколько на пепелищах оставленных нацистами гетто и концлагерей? – но уже самый факт сопротивления возвращал всем и каждому достоинство и надежду, веселил и возвышал истерзанную душу.

Только не надо себе представлять ситуацию так, что все дело в еврейском выборе: если решили уйти к партизанам, то собрались и ушли. Да нет же! Там их никто не ждал и никто не был им рад. И причина не столько в субъективном партизанском антисемитизме (хотя и его было с избытком), а в объективном раскладе. Единичные евреи, крепкие и молодые, еще могли рассчитывать на нейтрально-дружественный прием, особенно если они пришли с оружием в руках, а вот у их родителей, дедов, невест, у их младших братьев и сестер шансы на то, чтобы быть принятыми, совершенно иные – практически нулевые. Партизанская жизнь – это не пионерлагерь с пионервожатыми и не турпоход с песнями под гитару, это каждодневно и ежесекундно реальный риск быть окруженными или убитыми, необходимость и готовность сниматься с места за полчаса и совершать многодневные марш-броски. Все это мишпухе из гетто заведомо не под силу, и отряд, который брал на себя ответственность за еврейский стан, словно надевал на себя вериги. Так что не приходится удивляться тому, что случаи подобного гостеприимства были крайне редкими, а если случались, то, значит, или весь отряд был еврейским (бывало и такое!), или евреем был его командир или кто-то реально влиятельный из его штаба.

Вообще-то партизаны в белорусских лесах очень многое себе позволяли. Чуть ли не всю войну в республике существовали большие зоны, де-факто свободные от оккупантов и где сохранялась советская власть. В разные периоды войны – это Октябрьско-Любанская и Кличевская зоны (глубокой осенью 1941-го), Суражская, Ивенецко-Налибокская, Рассонско-Освейская, Сенненско-Оршанская и Полоцко-Лепельская (в 1942 году), а в начале 1943 года – еще и Борисовско-Бегомльская. По сведениям Белорусского штаба партизанского движения (БШПД), к началу 1943 года партизаны фактически контролировали около 50 тысяч квадратных километров, а на конец 1943 года – 108 тысяч квадратных километров, или почти 60 % оккупированной территории Белоруссии! В партизанских районах Беларуси проводилась даже рутинная мобилизация населения в Красную армию!

По ходу своих классических операций (пускание поездов под откос, засады на дорогах, налеты на села с немецкими гарнизонами, освобождение своих людей, схваченных накануне захватчиками) они нередко отбивали сотни угоняемых в Германию остарбайтеров (или остовцев), приготовленных к отправке или уже отправленных на запад. Зато освобождения местечек с гетто и геттовцами они старались избегать – по вышеизложенным причинам.

Поэтому случай русского партизана лейтенанта Павла Васильевича Пронягина – исключение, а не правило. 22 июня 1941 года настигло его, командира стрелкового взвода, под Барановичами. Попав под станцией Бытень в окружение, он организовал партизанскую группу. С весны 1942 года Пронягин – уже командир отряда им. Щорса, а с апреля 1943 года – начальник штаба Брестского партизанского соединения. Одна из ярких страниц боевой деятельности отряда – спасение летом 1942 года, накануне акции по их уничтожению, нескольких сот узников гетто в Коссово. Одна из рот его отряда была почти полностью еврейской.

Но практически все еврейское население Белоруссии было уничтожено. Из примерно 15–20 тысяч белорусских евреев, переживших Холокост, не менее половины – около 10 тысяч – как раз евреи-партизаны, еще около 3 тысяч спаслось в лесных семейных лагерях, располагавшихся рядом с партизанскими отрядами или под их защитой, но не входивших в их состав.

Ситуация же, с которой история и белорусские партизаны столкнулись в случае со спасенными ими долгиновскими евреями, была иной. Чуя грядущие казни, они сами, кто только мог, убежали из гетто в лес и сами создали там семейный лагерь. Встретив партизан, молодежь стала проситься в отряд, но принимали очень немногих. Принимал их как раз Николай Киселев, формировавший из бывших военнопленных и окруженцев, слонявшихся по лесам, новый партизанский отряд “Победа”.