Вечер в Муристане - Мара Будовская

Мара Будовская

Вечер в Муристане

«Ты никогда не мечтал посмотреть, как Мерилин Монро устраивает стриптиз в трех измерениях для тебя одного, в твоей комнате? Ты никогда не думал о римейке «Великолепной Семерки» с Лоуренсом Оливье, Брюсом Ли, Марчелло Мастроянни, Жераром Филиппом, Орсоном Уэллсом, Робертом де Ниро и Аленом Делоном? А Шекспир? Шекспир, являющийся к тебе во плоти, чтобы почитать свой сонет, когда ты хандришь?

Пролог

Он налил себе коньяку, развернул кресло от рабочего стола к телевизору, запустил DVD. Итак, художественный фильм «Мастер и Маргарита» по одноимённому роману Михаила Афанасьевича Булгакова, 1979 год.

Камера приближается из космоса к земному шару, в кадре — бесформенное чудовище, которое распадается надвое, — морское женское чудище Левиафана и сухопутное мужское Бегемота (причём видно, что одно — женское, другое — мужское). Чудище Бегемот обладает кошачьими чертами. Тут же, на глазах, Бегемот обретает, вслед за кошачьими, черты артиста Андрея Миронова. Затем камера уносится западнее, в райский сад, и там тоже происходит раздвоение — из толстого болезненного гермафродита вынули разделяющую грань, и он расползся надвое, на мужчину и женщину, Адама и Еву. Восходит солнце. Разноглазый змий («правый глаз чёрный, левый почему–то зелёный») превращается в артиста Евстигнеева. Засняв и это превращение, камера улетает дальше, в ночную пустыню, где скитается падший ангел Азазель. Восходит луна, и он трансформируется в мрачного демона, непривычно красивого, тем не менее — Крамарова. Картинка вновь ускоряется, луна совершает круг по небосклону, солнце вновь восходит, и из лилового восхода появляется фиолетовый рыцарь, Коровьев — Фагот — артист Олег Борисов на чёрном коне. Он скачет на вершину холма, где ждут его Бегемот — Миронов, Воланд — Евстигнеев и Азазелло — Крамаров. Последней на холм пикирует ведьма.

Пятёрка в сборе. Они, держась за руки, образуют круг, камера берёт вид сверху, круг горит огнём, и в нём проступает дьяволов пентакль, пятиконечная звезда. Камера обводит лица. Следующий общий план показывает, что пятерка стоит на Красной Площади.

Титров не было. Он промотал вперед. Пилата играл Плятт, Иешуа — Олег Даль. Левия Матвея — Высоцкий. Афрания — неизвестно кто. Геллу тоже играла незнакомая актриса. Глядя в её глаза, изжелта зелёные, с чёрным игольчатым ободком ресниц, он подумал, не поднять ли архивы цыганских театров страны? А Маргарита кто? Он отмотал к сцене разговора Бездомного с Мастером. Ах, вот оно что! О боги, боги! Вот оно, оказывается, что! Загадка Мастера! Семьдесят девятый! Одни покойники играют! Режиссер неизвестен! Ну конечно, ну еще бы!

Он снял телефонную трубку и срочно вызвал в офис своего юриста.

Часть 1. Отрезанный ломоть

Агитбригада

Дюжина девятиклассников выстроилась на сцене свиньёй. Мальчишки стояли в позе каратиста (широко расставленные ноги, полусогнутые руки, у бёдер — сжатые кулаки). Выступающие выкрикивали из Маяковского:

Граждане!Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».Сегодня пересматривается миров основа.Сегоднядо последней пуговицы в одеждежизнь переделаем снова!

В перестроечном порыве разрешены были уже и Высоцкий, и Галич. А тут пафосно и неумело цеплялись за Маяковского. Тая рассмеялась, хотя это было непедагогично, и Лазарский сделал ей страшные глаза — рядом сидел завуч! Но ей простилось — она же не учительница, а актриса. Услышав смешок, Мишка обозлился, не на неё — на неумех–товарищей, и загрохотал на таких децибелах, каких, верно, не достигал и сам певец революции:

Граждане!Это первый день рабочего потопа.Идемзапутавшемуся миру на выручу!Пусть толпы в небо вбивают топот!Пусть флоты ярость сиренами вырычут!

Рычал он убедительно, и актриса кивнула головой и зааплодировала Мишке. Он еле сдержал глупую улыбку, которая всегда норовит исказить благородные черты, когда тебя хвалят, но краски в щеках не сдержал и порозовел от удовольствия.

Потом Лазарский повёз Таю домой, боясь, что она передумает принимать от него руководство этой мальчишечьей агитбригадой, которая, к его стыду, даже на несчастном районном смотре заняла предпоследнее место.

— А почему там нет девчонок? — задала она резонный вопрос.

— У них в классе какой–то конфликт вышел межполовой. Поэтому, когда в агитбригаду первым записался Мишка, стало ясно, что она будет сугубо мужской. Но я его попросил уговорить Катерину Порохову. Папаша у неё джазмен, саксофонист. Сама — умница, красавица, театралка.

— Да? Не предполагала, что школьница способна произвести на тебя столь сильное впечатление! А кто такой Мишка?

— Ну, этот, чёрненький, который орал–то.

— А! Один среди всех с задатками. Орал, по крайней мере, выразительно. Фамилия?

— Будешь долго смеяться, фамилия ему — Фрид.

— Что ты говоришь? Надо же! Возможно, он — потерянное колено моей семьи?

— Может он, конечно, и колено, но больше похож на потерянный язык.

— Что, трепло?

— Всё время мне замечания по постановке делает.

— Ты к ним прислушиваешься?

— Ещё чего? Всякий сопляк станет мне указывать? И ты тоже не слушай, делай по- своему. С детьми главное — авторитет. Но, должен тебе доложить, в этом юноше умрет режиссер. Все, что он предлагает — свежо и оригинально. Но детская агитбригада в нашей стране — не место для свежести и оригинальности. Ты это учти.

— Учту.

«Учту» подразумевало её согласие на эту халтуру.

По поводу ее имени у них вырос целый фольклор. Домик с садом, где она жила, назывался «Таиландом», набор блюд, которые любила готовить для Лазарского, — «тайской кухней». Во дворе (тайском королевском) обитал кот (сиамский, естественно) носивший имя Таёза. То есть носить–то он это имя носил, но откликался на него редко.

Рома Лазарский, сын того самого Лазарского, кинорежиссера, оказался в сибирском городе, куда невозможно приехать по своей воле, а можно только в нем оказаться. Что натворил Рома в Москве в андроповском году — сбил ли пешехода, попался ли на валюте, или же в рабочее время был застигнут дисциплинарным патрулем за преступным бездельем, никто не знал. Ясно было лишь, что папа его выручил из крупной передряги и услал от греха подальше.

Тая и сама оказалась здесь не так давно. На священной церемонии распределения после училища она, самая талантливая на курсе, могла бы остаться в городе. Но, как хорошая комсомолка из плохого фильма, попросилась в Сибирь. Очень хотелось вырваться из плена двухкомнатной квартирки, набитой хламом и предрассудками. Мать не позволяла ничего выбрасывать, ни съедобного, ни несъедобного. Съедобное запасалось наголодавшейся в войну матерью в непостижимых количествах. Кладовка ломилась от банок. В кухне во всех углах были насыпаны для просушки сухари. Тая как–то попросила у соседа фотоаппарат со вспышкой, и запечатлела ночное пиршество тараканов на очередном подносе с недоеденным хлебом. Мама после просмотра фотографий разоралась, но стала сушить сухари в духовке, и упаковывать в полиэтилен. Кроме банок и сухарей, хватало и прочей дряни. Дом был забит флаконами из–под духов «Красная Москва», вереницами слоников и утят, свернутыми в трубочку наволочками, для которых не хватило подушек, и подушками, на одной из которых красовался почему–то вышитый Ленин. Чтобы наблюдать Везувий, не надо было ездить в Италию: сядь на диван, подоткни под попу Ленина, и любуйся извержениями мамашиной лавы. Предрассудков — русских, еврейских, советских, было не меньше, чем флаконов и подушек. Мать вбивала Тае в голову, что волосы у девушки должны быть непременно длинными и обязательно убранными в косу. Что юбку нельзя надевать и снимать через ноги. Что после захода солнца опасно выбрасывать мусор. Что нельзя сидеть в доме на низком (например, на том же «Ленине», брошенном прямо на пол). Что нельзя ходить босиком или в носках, а только в тапочках.

Папа, тихий, неразговорчивый, больше всего на свете ценил уединение. Любил слушать, но не разговаривать. Дочери побаивался, потому что ее нужно было воспитывать, что–то ей втолковывать, а он не знал, что именно. У кого–то он вычитал, что чем разговаривать с дураком, лучше почитать умную книгу. И подсовывал дочке книги, а та вытягивала его на вечерние прогулки, подальше от крикливой матери, чтобы их обсудить. Обсуждение же сводилось к тому, что она пересказывала отцу сюжеты и коллизии, представляла в лицах, иногда изображая даже походку персонажей. Папа первым и сказал ей во время одной из таких прогулок, что у нее талант к лицедейству. Он, молчун и бояка, потом и отстоял на семейном совете право дочери учиться на актрису.