Год Крысы. Путница. - Ольга Громыко

Ольга Громыко

Год Крысы. Путница

Горячие авторские благодарности:

злокозненному Сашию — за оттенение Хольгиной добродетели;

Михаилу Черниховскому — за косы, сабли, полотенца и прочие ночные безобразия;

Андрею Уланову — за мужскую солидарность;

Елене Беспаловой — за черно-белое и цветное;

Анне Полянской — за моральную и техническую поддержку;

а также Фальку, Рыске, Паське, Весте и Фуджи за бесценное наглядное пособие!

При написании этой книги не пострадало ни одного шипонского зайца — только нервы заводчика-консультанта Нилы Лозовенко-Урсу.

В паутине судеб нет ни одной лишней нити, даже самая узкая тропка к чему-то ведет. И только Хольге известно, сколько раз мир оказывался на краю гибели из-за одного взмаха крысиного хвоста — и сколько раз бывал спасен им.

ГЛАВА 1

В одиночестве крыса тоскует и чахнет.

Бабка Шула ушла на небесные дороги ночью, во сне, и обнаружила ее соседка, заглянувшая одолжить чашку муки. Старушка лежала бледная и хладная, с вытянутыми поверх одеяла руками, и вид у нее отчего-то был очень довольный: не то сама Хольга сподобилась проводить, не то открывшееся перед смертью будущее (ведь по ту сторону времени нет, вся паутина судеб как на ладони) до того Шуле не понравилось, что она с радостью променяла его на Вечный Дом.

Соседка подняла крик, набежали бабки-подружки и деловито заголосили, вмиг разнеся скорбную весть по веске. Не прошло и пяти лучин, как чистенькая переодетая покойница лежала в вытащенном с чердака и протертом от паутины гробу, а узелок с «могильными» сбережениями был передан Цыке и Миху, взявшимся выкопать могилу и сколотить надгробную клеть. Молец, которому тоже кой-чего перепало, благоговейно начищал песочком статую Богини, дабы на отпевании и Шуле было приятно, и Хольге не стыдно. По веске пошел запах творожных лепешек, главного угощения за поминальным столом. Каждая хозяйка норовила расстараться, чтобы гости налегали именно на ее кушанье: по поверью, с творожниками-дорожниками из избы уходили мелкие беды — чем больше съедят, тем больше уйдет. Сыпали в тесто и мак, и сушеные сливы, и виноград, и даже медьки в середку запихивали, кто побогаче. Не у всех, конечно, такое объедение выходило — теми, что Колай принес, впору гвозди заколачивать, — но покойной все равно почет. В веске-то почти все друг другу родня, даже Сурок на похороны собирался, хоть и не мог припомнить, в каком колене Шула ему теткой приходилась.

К полудню худо-бедно управились и столпились у осиротевшего бабкиного дома. Это пущай савряне своих покойников по двое суток в избах держат, мертвечиной дышат. А нам-то чего ждать? Душа с последним вздохом отлетела, ну так и тело надо поскорей прибрать, дабы кто другой, недобрый, в него не залез. У белокосых, говорят, из-за их дурацких обычаев беспокойники наравне с живыми ходят, и не отличишь, покуда смердеть не начнут.

Ближе к крылечку стояли беременная Фесся и две весчанки с младенцами на руках: считалось, что пронесенный Мимо покойник забирает с собой золотуху, ночные крикухи и прочие детские хвори. Рядом толпились мальчишки с мешочками толченой горчицы; ее пустят в ход лишь на обратном пути, но похороны для весковой детворы тот же праздник: тут тебе и гулянье, и угощение, и песни. Разве что смеяться нельзя, поэтому мальчишки только пихали друг друга локтями и перемигивались.

Последними вернулись с жальника потные, перепачканные землей батраки. Рубахи у обоих были обвязаны вокруг пояса, рожи красные от усталости, и бабки сердито зашикали: что за непотребство перед ликом смерти, а ну живо ополоснитесь и оденьтесь! С хозяина своего пример берите: во всем чистом, хоть самого хорони, и в глазах скорбь вселенская…

Вид у хуторянина действительно был печальный донельзя. От сделки, которая могла принести ему сто златов навара — или разорить на триста, — пришлось скрепя сердце и скрипя зубами отказаться. Никакого обеспечения у Суркова подельника не было — только рисковый план, такой дерзкий, что мог бы сработать. Но подписываться на него без одобрения видуньи хуторянин не отважился (таких дураков, чтоб за сотню в омут с головой кидаться, во всем Ринтаре едва ль пара штук найдется!). С путником советоваться тоже не хотелось — дельце-то не слишком законное, как бы наместнику не донес. Так что оставалось только мрачно сопеть, в ожидании выноса бабкиного тела подсчитывая упущенные барыши.

Но интересно, куда же подевалась эта негодная девчонка?!

Ночью Жар спер у цыган гитару, за что теперь получал жуткий разнос. Причем цыгане уехали еще затемно, и догонять их с извинениями, как настаивала Рыска, было поздно. Пришлось двигаться своей дорогой, изнемогая под гнетом совести, которой у девушки, как всегда, хватало на троих.

— Вот скажи, — кипятилась она, неосознанно попинывая Милку в бока, отчего корова все ускоряла и ускоряла шаг, в конце концов перейдя на рысь, — зачем она тебе вообще понадобилась?!

Вор и сам не очень хорошо это понимал и лишь виновато разводил руками. Незамысловато щипать струны он умел, однако на кой гитара в дороге, если ты не менестрель? Только по спине лупит и бренькает некстати.

Цыгане подвернулись им днем — друзья проезжали мимо табора, когда тот начал сниматься с места, и трех всадников буквально засосало в пеструю круговерть. Смуглые белозубые женщины окружили Рыску, широко улыбаясь и треща на непонятном языке, будто стая сорок. Девушка испуганно прижала к груди узел с деньгами, впервые жалея, что за пазухой нет сторожевого крыса. Впрочем, цыганки вовсе не собирались ее обворовывать: их забавляла растерянная, густо покрасневшая весчанка на пестрой, как лоскутное одеяло, корове.

— Э-э-э, красавица! — нараспев проговорила пожилая, но одетая ярче молодок женщина, звеня низками браслетов на гибких и проворных, будто змеи, руках. — Зачем глаза прячешь? Они же у тебя особенные, счастье приносят! Что, не веришь? Точно говорю! На кого из парней посмотрят — тот и счастлив! Хочешь, погадаю, кому повезет?

Рыска, и без того сразу потупившаяся, зажмурилась и отчаянно замотала головой. Цыганки еще немного повеселились и оставили ее в покое, успев воткнуть в волосы над ухом желтый махровый цветок (девушка обнаружила его только утром, мятый и увядший).

Зато Жар сразу нашел общий язык с цыганским вожаком, смуглым кудрявым молодцем в броской синей рубахе и штанах такой необъятной ширины, будто их пошили из двух юбок. Четыре лучины свежеиспеченные друзья ехали рядом, оживленно обсуждая, как лучше красить коров (на наивный Рыскин вопрос, зачем это вообще надо, оба обидно расхохотались), а на вечернем привале перешли от слов к делу, осуществив давнюю мечту Сурка: сделали Милку сплошь черной. В таком виде корова казалась намного стройней и свирепей, хотя глаза у нее выпучивались не от ярости, а от изумления.