Только один человек - Гурам Дочанашвили

Однако, со временем, год от году, золото, серебро, драгоценные каменья и еще кое-что, как вы сами понимаете...

Но однажды Майя исчезла на долгое время, сказав как-то, правда, загодя:

— Я больше не хочу.

— Чего не хочешь?

— А твойства.

Вано растерялся:

— Что это еще за твойство...

— А то, что не хочу я больше быть твоей.

И исчезла.

Душа этого Вано, как-то безотчетно для него самого, удваи­валась согласными: ибо он-то ведь так или иначе принадлежал природе, а природа в своих четких проявлениях — будь то гром, шелест деревьев, шум воды, ну и что бы еще там ни было,— выражает свою душу согласными. Что без Майи ему было никак нельзя, он это отлично понимал, но поначалу, хоть и встревоженный, обнадеживал себя мыслью, что не больно-то красива его бывшая владычица: «Ничего, куда ей деваться, заявится».

Но Майи-предтечи все было не видать.

Что за странное у нее, однако, было имя — одна согласная и целых три гласных, без которых невозможно разбавить сухие звуки; а ее все не было и не было, и он тоскливо и беспомощно взи­рал на кое-как накорябанные затрепанные единства, ободряя себя мыслью, что на свете существует подобие моста такого рода, такой самый сподручный исполнитель, как дефис, а уж относительно тире и говорить нечего, чего только оно, надежное из надежных, не связывало! Или взять хотя бы многоточие — полная тебе воля, полная свобода, да и только, — валяй, ставь, где ни попадя...

А эта взбалмошная регулировщица Майя так и не казала носу, и Вано, совсем оплошав, все только о ней и думал, она постоянно стояла у него перед глазами, но только бессловесная и недвижимая; несчастный готов был головой о стенку биться, и если не бился, то только потому, что и на стенке ему смутно рисовался ее образ. Зло и упрямо думал он о своей Майе, которая где только, бывало, ему не встречалась, чтоб принести облегчение, уврачевать,

///// Здесь в исходной бумажной книге не хватает листа./////

цать, романтически... сверкал на солнце пистолет дуэлянта Жана, поблескивал на солнце эполет дуэлянта Генрикио... Они выстрелили друг в друга... Горячая пуля Жана чуть не свалила его же секун­данта — именно у его ног выщербила горячая пуля гравий; а граф — Генрикио — где-то далеко в лесу сбил с ветки — много выше головы Жана — пичугу. Прием? Да нет же, нет, отнюдь, пустяк — все это вышло просто так и было мило и грациозно. Все пули просвистели мимо — соперники остались невредимыми, а вкупе с ними секундант. Кошмары, мучившие в ночных потемках Жана, не сбылись — рок сохранил отважным жизнь. Все завершилось идиллично и было крайне романтично.

А Жан в тот же вечер плаксиво мямлил: «Ты тогда так прошла мимо меня, Майягрет! Ни кивка, ни реверанса!» А по всему краю, по всей провинции только и было разговору, что о двух сорвиго­ловах — Жане и Генрикио; имена их не сходили с уст. Кто восхи­щался ими прямо и открыто, кто иносказательно, а сами герои рас­пили, на романтический лад, пенное шампанское...

А ты, Майягрет! Ты ушла в дом эрцгерцога: дуэль тех двоих возвысила тебя в его глазах, придав тебе величавости, красоты, изящества. Тем и закончилась жановско-майягрет-эрцгерцогско-генрикианская история любви.

Вот и все.

Да, да, этому Вано только и было до шуточек...

Какие там, право, шутки, когда душа у него горела огнем, ее словно рвали раскаленными клещами: то, что владыка показал ему свою широкую спину, — это было еще с полгоря, хуже, что и предтечи-посредницы все не было видно. А чтоб приблизиться к вла­дыке, надо было не просто, подобно Жану, опуститься перед Майей на колени, а пасть ей в ноги с горячей мольбой о спасении; и все-таки, что это за боль, рожденная в огне согласных, — быть без Майи! И где же было искать тот спасительный бальзам, что несла она в себе. Правда, он тешил себя мыслью, что не бывает положения, из которого бы не было выхода, но нет, не верилось ему ни в какое снадобье — безнадежность каленым железом жгла его душу, а между мозгами и сердцем — в глотке — застрял грубый шерохова­тый ком. И каким же безобидным казалось ему выражение — «не находит себе места», — не места, а самого воздуха он для себя не находил; истерзанную душу невыносимо теснило, на тело давила огромная, вот-вот готовая расплющить в лепешку каменная глыба... Зареветь? — нет, слезы бы тут не помогли: слезливых владыка и близко к себе не подпускал. Отхлестать самого себя по лицу? Ну уж! Хотя в этом он, пожалуй, нашел бы облегчение, облегчение именно от того, что так сильно его мучило, ибо ведь Шах-Аббас, убийца хорошего сына, должен же был с помощью Вано почувство­вать какое-то облегчение, ну хоть нечто схожее с облегчением, но как, каким образом, — до этого Вано не мог додуматься, коль скоро не в силах был проникнуть в зловонные углы темной души и до конца ее постигнуть, потому что владыки так до сих пор и не было нигде видно. Не орать же было просто во всю глотку: «Зло — это плохо, а добро — это хорошо», для всего этого надо было ощутить легшую на голову руку владыки, но... К тому же еще этот город, с виду будто бы охваченный лихорадочным движением, несущий в себе заряд высокого напряжения, а по сути, для человека определенного ремесла, вялый, косный, заледенелый, отравленный терпкой горечью выхлопных газов, подстриженногазонный, с чахлыми, как пасынки, деревьями и загаженной рекой, весь пронизанный скрежетом разного рода тормозов, напоказ чисто выметенный и стелющий под ноги один только голый асфальт, словно опечатавший и подмявший под себя, подобно угнетателю, отведенную нам малую толику земли... И вот этот Вано, пустившись на поиски своей толики счастья, где бы то оно ни было, ощутил его ступнями, да, именно ступнями, когда остановился, запыхавшись, подле приютившейся окрай леса высоко горной деревушки, куда он добрался с большим трудом; теперь он негодовал на себя в душе, поражаясь, как это ему раньше не пришло в голову, что, коли уж Майя запропастилась где-то у черта на куличках, то и ему самому тоже следовало податься куда-то подальше, и сердце его не просто потянулось к этой деревушке, но заставило его мчаться к ней сломя голову, со всех ног, не переводя дыхания. И впрямь местечко это никак нельзя было бы назвать каким-то затерянным или отчужденным, напротив, оно так к себе и располагало. Это было как раз то, что нужно. Кое-где тут еще лежал снег, и по ночам здоровый, ядреный, чуть пощипывающий морозцем воздух, пронизанный светом луны, был кристально чист. Ах, что это была за деревушка — с деревянными и кирпичными домишками! И хоть над ними постоянно курился дымок, Вано почувствовал себя здесь в какой-то настоящей, незакопченной действительности; он неспешно дошел до перекрестка и принялся медленно кружить на месте в ожидании своей женщины, любопытствуя в душе, откуда она ему будет пожалована: здесь сходились четыре дороги, две — перед ним и за его спиной —асфальтированные, третья проселком вела в низинку, где почему-то лежало много снега, и еще одна — тропка — всползала к раскинувшемуся на горе лесу; проследив взором вверх, он с удивлением приметил какой-то мерцающий почти у самой вершины свет — непонятно, что и почему там посверкивало, знать бы, что это могло быть? Можно было подумать, что это звезда, если бы не сверкало чуть пониже вершины... Вано все еще в недоумении приглядывался, когда вдруг услышал чьи-то шаги и быстро обернулся: к нему приближалась женщина, ростом с его Майю, да и по облику! тоже как будто бы... Он бросился навстречу, но женщина, опасливо приподняв одно плечо, прошла мимо; опешивший Вано проводил ее растерянным взглядом... Вспомнив о непонятном светоче, он вновь глянул вверх, потом обернулся... В его сторону по крутому подъему двигалось что-то черное, широкое и высокое, и хотя это что-то было не совсем похоже на Майю, у него вдруг екнуло сердце — сердце ему всегда говорило больше, чем глаза, — и он бросился вниз по спуску, но поскользнулся на наледи и, с трудом удержавшись на ногах, стал ступать осторожно, чувствуя, как каждый шаг отдается в ребрах; а тот кто-то продолжал медленно, тяжело, но упорно продвигаться ему навстречу, и теперь, разглядев его получше, Вано оцепенел от растерянности; этот бредущий по снегу, пошатываясь от усталости, некто в бурке и надвинутой на самые брови папахе, да еще в толстой шали, повязанной под самые глаза, по виду был совершенным раз­бойником, а дело-то шло к ночи... хорошо, хоть глаза остались видны, и глаза эти лучились таким поразительным светом — они ему улы­бались, ах, да это же была Майя!

— Не узнал, парень?

Голос у нее был и чужой, и вместе с тем знакомый — он едва просачивался сквозь прикрывавший губы толстый платок. Вано при­глядывался к ней с недоверием, а она заглянула ему в глаза и говорит:

— Устала я, подойди...

Он подошел, обнял ее одной рукой поверх бурки за спину, при­гнулся к ней, а затем выпрямился, уже держа ее на руках. Так-то оно так, но: