Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

Когда ей было всего пятнадцать, мне стало известно, что она попала в карцер за непристойное поведение. Не тебе судить её, Ада. Ты была счастлива под защитой любящей семьи, Армеллина же пострадала от насилия со стороны служащего Воспитательного дома. Всё случилось против её воли, тому у меня есть достоверные свидетельства. Тем не менее она забеременела. Сыграв роль «анонимного благотворителя» несколько раньше, чем предполагал, я заплатил старой прачке, которая приютила её и помогла в родах. Но видимо, в те дни моя кровь притягивала несчастья: Лукреция, снова беременная, умерла, как ты знаешь, после долгих и мучительных схваток вместе с младенцем. Это случилось всего за день до того, как Армеллина произвела на свет существо, которому не суждено было выжить и которое плакало, словно плод самого священного и счастливого из браков.

Моя свояченица Малинверни предложила забрать близнецов к себе, но я не желал отказываться от них. Несмотря ни на что, мне хотелось сохранить свой дом, свою семью, а для этого мне нужна была гувернантка. Я попробовал нескольких, но все они казались мне холодными, безразличными к детским чувствам. Их интересовало только жалованье. Не знаю, как мне пришло в голову, что любовь могла бы подарить Танкреди и Клоринде женщина той же крови, что и они сами, но я сразу же послал сказать прачке, что предлагаю её подопечной работу. Может быть, именно общая боль мгновенно сплотила Армеллину и близнецов. Они не знали, что девушка – их сестра, так никогда и не узнали, но с первого же взгляда полюбили друг друга. Ты своими глазами видела, насколько Армеллина и Танкреди привязаны друг к другу. А когда умерла Клоринда, эта связь только укрепилась. Теперь мальчик вырос, и Армеллина, если захочет, вольна идти своим путём. С теми деньгами, что я ей оставил, она сможет удачно выйти замуж, но если предпочтёт остаться с Танкреди, уверен, мой сын будет счастлив и с радостью примет её в свою семью, если когда-нибудь пожелает таковую создать.

И теперь, Ада, я умру спокойно, зная, что обеспечил всех своих детей, а не только законных. Но чтобы никому из них не пришлось смущаться или стыдиться, было бы уместно, чтобы о содержании этого письма никто не знал. Мне не хотелось бы, чтобы Армеллина, послушавшись дурного совета, предприняла попытку взять мою фамилию или вмешаться в делёж наследства. Насколько я её знаю, такое маловероятно, но лучше не искушать судьбу. Я также не хотел бы, чтобы Танкреди под влиянием ложного чувства справедливости сотворил какую-нибудь глупость: ни он, ни кто-либо из вас не должен чувствовать себя виноватым. Армеллина рядом, она нашла семью, а с тем, что я ей оставил, сможет начать самостоятельную жизнь с высоко поднятой головой.

Когда закончишь читать это письмо, сожги его.

Прости, дорогая моя Ада, если своей исповедью я заставил тебя страдать. Прости за всю ту боль, что я приносил тебе все эти годы. Попытайся вспомнить наши самые счастливые моменты. Я ухожу, полный благодарности и любви к тебе. Несмотря ни на что, ты была и остаёшься величайшей любовью моей жизни. То, что ты читаешь эти страницы, означает, что я умер. Прошу, помолись за душу старого безбожника.

Гаддо

Последние три страницы дневника были пусты.

Тебе, читатель, конечно, было бы любопытно узнать, что Ада Бертран сделала с дневником своей бабушки и произошли ли в её жизни или жизни её семьи какие-нибудь изменения, связанные со всеми этими открытиями. Вероятно, ты так же, как и она сама, был удивлён, узнав о неожиданных аспектах супружеской жизни Ады Феррелл.

Ада-внучка была потрясена. И вовсе не потому, что, подобно своей кузине Лауретте, считала родителей, дедушек и бабушек, прадедушек, прабабушек и прочих предков бесполыми существами, способными размножаться непорочно. А скорее потому, что никак не могла заподозрить в воспитавшей её саму строгой женщине ханжества, проявившегося в том, как яростно и упорно она защищала семейные тайны, как упрямо, почти истово верила в честь и достоинство Ферреллов, которые ни один из их неприглядных поступков не смог поставить под сомнение, с какой суровостью продолжала обращаться с Армеллиной и через пятьдесят лет после того, как узнала, кто она на самом деле, и с каким лицемерием приняла помощь, деньги и кров от пасынка, которого всё это время в душе презирала, считая трусом и дезертиром.

Ада-внучка злилась на бабушку, чувствуя, что та предала её любовь и доверие, но при этом с ужасом осознавала, что в глубине души восхищается нерушимостью принципов, в которые та, по её собственным словам, верила. Причём восхищение это не ослабевало и тогда, когда страдала она сама, внучка-бунтарка. Даже теперь, после наглядной демонстрации бабушкиной двойной морали!

А ещё Ада вдруг почувствовала себя безумно виноватой за то, что согласилась на предложение Джиневры. Отложи она решение хотя бы на пару дней, быть может, пришла бы к выводу, что стоит проявить к бабушке уважение и уничтожить дневник. Ада сожалела, что раскрыла семейные тайны, и в то же время горела желанием поделиться ими, обсудить их с кем-то более зрелым и опытным, нежели Джиневра. Дария? Пожалуй, нет: она уже предвидела саркастические комментарии подруги, этакую посмертную кровную месть пролетарки расфуфыренной аристократке. Психоаналитик? Разумеется, они проговорили бы все это на нескольких сеансах, но в тишине приёмной, рождающей только стерильные интерпретации, не будет того выплеска чувств, который ей сейчас необходим. И Ада с изумлением поняла, что единственным собеседником,