Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Главным ядром, вдохновляющим центром жирондистов служило семейство Роланов; не сам почтенный и добродетельный министр, конечно, а его молодая супруга Манон. Давно прошли времена, когда она помышляла об объединении демократов, писала льстивые письма Робеспьеру. Теперь она ненавидела Неподкупного, а особенно — Дантона, посмевшего завоевать осенью 1792 года непререкаемый авторитет в правительстве и к тому же явно презиравшего тщеславную и пылкую дамочку. В своем салоне, в этом штабе «роландистов», она заражала ненавистью своих обожателей: романиста, автора «Фоблаза» Луве, энергичного марсельца Барбару и особенно влюбленного в нее тщеславного и экзальтированного Бюзо. Тщетными оказались все шаги Дантона к примирению и согласию, тщетно Марат поступился своей непримиримостью, тщетно Робеспьер воздерживался от всяких агрессивных акций. Жиронда решила их уничтожить.
Собственно, они оказались мишенью нападок не сами по себе, а как представители революционной Коммуны, люди близкие к народу. Еще до созыва Конвента Ролан стал изображать Париж притоном разбойников. Верно, что жирондисты в конце концов станут жертвами революционного террора. Но еще более верно то, что они первые стали громко требовать репрессий и террора. В первые же дни жирондист Керсен провозгласил: «Пора воздвигнуть эшафот!» Естественно, для казни Робеспьера, Марата, Дантона и их друзей. 24 сентября Жиронда навязала Конвенту решение о назначении шести комиссаров, которым поручили подготовить обвинительный материал о «преступлениях» в Париже. Решено также создать для Конвента департаментскую стражу, составленную из представителей департаментов, где жирондисты имели влияние. Речь шла о формировании контрреволюционной гвардии. На 25 сентября назначили то, что вошло в историю под названием «неудавшегося 9 термидора», то есть контрреволюционного заговора против «триумвирата» монтаньяров. Этим жирондисты совершают первую тактическую глупость, развязав наступление одновременно и сразу против Дантона, Марата и Робеспьера, обвиненных в заговоре с целью установления диктатуры.
Несмотря на внезапность нападения, вожди монтаньяров приняли вызов. На трибуну поднялся Дантон. Он все еще пытается обезоружить злобного врага миролюбием и точно рассчитанной тактикой. Он предложил, чтобы попробовали обвинить его конкретно за его деятельность на посту министра. Естественно, желающих не нашлось, ибо невозможно было упрекнуть человека явно, очевидно сделавшего больше кого-либо для спасения отечества. Затем он отмежевался от Марата, предложив понять причины его крайней ожесточенности: «Я объясняю эти преувеличения теми преследованиями, которым подвергся этот гражданин. Я полагаю, что подземелья, в которые он был загнан, ожесточили его душу».
В ответ на обвинение в стремлении к диктатуре он сделал предложение: «Примем закон, карающий смертью каждого, кто выскажется в пользу диктатуры или триумвирата. Но, заложив эти основы, гарантирующие царство равенства, давайте уничтожим тот фракционный дух, который нас погубит. Утверждают, что среди нас есть люди, которые хотели бы раздробить Францию, покончим с этими абсурдными идеями, осудив на смерть их авторов».
Последнее было мягким по форме, но острым по существу обвинением жирондистов в федерализме, то есть в стремлении ослабить влияние Парижа и усилить власть департаментов. Закончил Дантон призывом к «святому единству», вызвав горячие аплодисменты. Напрасно Бюзо попытался ослабить эффект выступления Дантона; он подтвердил мысль, что «святого согласия» Жиронда как раз и не хочет.
Затем выступил Робеспьер. Уже говорилось о том состоянии упадка, в котором находился Максимилиан. Все обычно свойственные ему недостатки обнаруживаются как никогда ярко. Около часа он говорит только лично о себе, монотонно перечисляя свои заслуги с момента начала революции. Эта утомительная апология собственного «я» приобретает какой-то особенно навязчивый и злосчастный для него характер. Конвент откликается лишь непрерывным ропотом большинства и колкими насмешливыми репликами. Робеспьер отвлекся от собственной личности, лишь отрекаясь от Марата, и в конце речи, когда он поддержал предложения Дантона о гарантии против диктатуры и о единстве Франции. Это была одна из самых неудачных и слабых его речей.
Но вот на трибуну поднимается Марат. Разыгрывается потрясающе трагикомическая сцена. Человек, которого называют помешанным, одержимым, безумным, проявляет выдержку, самообладание, хладнокровие и блестяще полемизирует. А ведь это его ораторский дебют! Представители просвещенной, высокообразованной Жиронды, эти глубокие мыслители, знаменитые ораторы, государственные люди, ведут себя как взбесившиеся звери!
«У меня в этом собрании много личных врагов», — произносит Марат первую фразу, вызывая взрыв бешеной, истерической злобы, проявляющейся в диких криках. Марат спокойно призывает постыдиться, повторяет несколько раз призыв к стыду и… укрощает буйный Конвент. Затем он проявляет смелость и подлинное величие души: только что Дантон и Робеспьер отреклись от него, а он без всякого озлобления берет всю ответственность на себя!
«Господа, — говорит он, — мой долг перед справедливостью заявить, что мои коллеги, а именно Дантон и Робеспьер, постоянно отклоняли всякую идею диктатуры, триумвирата и трибуната каждый раз, когда я ее выдвигал; мне приходилось даже по этому поводу часто ломать с ними копья».
Марат не отрекается от идеи диктатуры. Напротив, он логично доказывает, что в борьбе против заговоров и козней королевской власти и аристократов не только допустимы, но и необходимы суровые и крайние меры. Он спокойно и уверенно объясняет, что его предложения направлены на то, чтобы наказание врагов свободы осуществлялось не путем стихийных и слепых народных расправ, а разумно и законно, без злоупотреблений.
Марат призывает к спокойствию и единству: «Перестанем, господа, растрачивать драгоценное время на бесполезные пререкания, на скандальные дебаты. Страшитесь подкрепить нелепые слухи, искусно распространяемые врагами отечества с целью задержать великое дело конституции».
Марат заставил Конвент выслушать себя до конца. Но тогда против Марата бросают лучшего оратора жирондистов Верньо, который не придумал ничего умнее, чем напомнить то, что Марата не зря обвиняли старые королевские власти или маркиз Лафайет. Теперь уже Верньо вызывает законное возмущение, ибо речь идет о солидарности лидера жирондистов с врагами революции! Образованный юрист забыл также правовую азбуку: избрание Марата депутатом Конвента автоматически аннулирует все старые обвинения против него.
Но позорный не для Марата, а для Жиронды спектакль продолжается: с трибуны зачитывают наиболее резкие призывы Марата
