Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем самым по логике вещей следовало, что обвинения Луве являлись контрреволюционными!
Наконец, Луве предъявил Робеспьеру обвинение, что он несет ответственность за сентябрьские убийства в тюрьмах, поскольку Коммуна не остановила их. Робеспьер не оправдывает эти убийства, но показывает, что они были естественным продолжением штурма Тюильри 10 августа, что поэтому остановить народный порыв тогда было невозможно. И он завершает цитатой из газеты самого Луве, писавшего 2 сентября: «Хвала Генеральному совету Коммуны. Он приказал ударить в набат. Он спас отечество».
Вот так, пункт за пунктом, Робеспьер успешно опроверг все обвинения жирондистов. Он сделал больше, ибо не воспользовался своим успехом для мстительного торжества, а великодушно и мудро предложил в заключение примирение!
«Если это возможно, — сказал он, предадим эти презренные уловки вечному забвению. Постараемся скрыть от взоров потомства те бесславные дни нашей истории, когда представители народа, введенные в заблуждение подлыми интригами, казалось, забыли о том великом поприще, на которое они были призваны. Что до меня, то я воздержусь от каких-либо личных заявлений… Я отказываюсь от законного мщения, которого я мог бы добиваться в отношении моих клеветников. Лучшим отмщением для меня будет восстановление мира и торжество свободы».
Вот такими прекрасными словами закончил Робеспьер свою поистине историческую речь, в которой он, одержав победу, протягивал руку согласия и примирения своим врагам и соперникам. Если даже все это лишь тщательно рассчитанная тактика, то это великолепная тактика. Ведь в Конвенте все зависело от поведения большинства, Болота, которое до этого неизменно поддерживало жирондистов. Теперь это решающее большинство еще не переходит на сторону монтаньяров, но сдвиг в этом направлении уже явно намечается. Робеспьер закончил речь под гром аплодисментов. Конвент, который за неделю до этого буквально гнал его с трибуны, теперь даже отказался заслушать незадачливого романиста Луве, пытавшегося что-то сказать в свое оправдание. Это был серьезный провал жирондистов, собиравшихся уже окончательно растоптать Робеспьера, а вместо этого добившихся небывалого роста его авторитета и популярности. Как пишет Жорес, «именно Жиронда, обвиняя его в «диктатуре», подготовляла ее… Жиронда резко отбросила к Робеспьеру тех, кто хотел только широкого революционного единения».
В самом деле, только что вместо Сервена на посту военного министра появился до этого скромный, незаметный и крайне послушный сотрудник Ролана Паш. И вдруг он даже перестал отвечать на письма самой мадам Ролан и начал открыто сближаться с монтаньярами. Тот же путь проделывает и назначенный вместо Дантона министром юстиции Гара. Не случайно также 15 ноября «независимый», епископ Грегуар, фактически примыкавший к монтаньярам, был избран председателем Конвента, сменив жирондиста Петиона. Вечером 5 ноября Робеспьера с энтузиазмом встречает толпа в Якобинском клубе, где происходит настоящее народное торжество с пением «Марсельезы» и с факелами. Робеспьер идет в ногу с Историей.
Правда, это не та история, в которой сталкиваются реальные жизненные интересы, порожденные материальными условиями простого человеческого существования. В Истории, порожденной воображением Робеспьера, созданной и направляемой божественным Провидением, сталкиваются добро и зло, черное и белое, высокие идеи и принципы с происками негодяев и интриганов. Надо победить их, и восторжествует справедливость…
Но эта утопическая картина мира грубо нарушается реальной жизнью. Революция, провозгласив свободу, равенство, братство, правда, принесла крестьянам осязаемую выгоду, многим дала землю, освободила хотя бы частично, а то и полностью от феодальных повинностей. Но беднякам городов, которые больше всех сделали для революции, достаются лишения и тяготы. Сколько народу зарабатывали на жизнь, производя предметы роскоши, обслуживая аристократов! Теперь этой работы нет. Нарушилась внешняя торговля, и труднее сбывать знаменитые изделия лионских ткачей. Жизнь бедняков стала труднее. Да и как могло быть иначе, если война потребовала создания почти полумиллионной армии, которую надо кормить и одевать? Министр финансов монтаньяр Камбон не видит другого выхода, кроме печатания новых денег. И вот уже за бумажку, на которой напечатано «100 тысяч ливров», дают в два раза меньшую сумму в звонкой монете. Какой же смысл крестьянину продавать зерно или скот на мясо за бумажки, реальная стоимость которых падает каждый день? Поэтому хлеба все меньше, а цена его растет. У дверей булочных приделывают железные кольца, за них привязывают веревку, держась за которую выстраиваются очереди. Что же делать? Знаменитый пивовар Сантерр предлагает два дня в неделю питаться картошкой и перебить в Париже всех собак, которых тоже ведь едят! Народ не в состоянии оценить мудрость таких советов. Повсюду, в крупных городах требуют твердых цен на продукты, таксации. В Конвент идут петиции, являются делегации, требующие накормить бедняков за счет богатых. Все чаще вспыхивают бунты и погромы. Жирондисты решительно отвергают все просьбы народа. Министр Ролан требует суровой кары для тех, кто посягает на свободу торговли.
Монтаньяры занимают на словах совершенно иную позицию. Робеспьер в Конвенте говорит, что «использование штыков для подавления голода чудовищно», что «первый общественный закон состоит в гарантии всем членам общества средств существования». Однако эту гарантию Робеспьер видит лишь в том, чтобы богатые прониклись добродетелью и помогли бедным.
С пафосом и страстью он пространно развивает эту тему: «Богатые себялюбцы, поймите, к каким странным последствиям может привести борьба, которую спесь и низменные страсти ведут против справедливости и человечности… Учитесь вкушать прелести равенства и радости добродетели или по крайней мере довольствуйтесь теми преимуществами, которые дает вам богатство, и оставьте народу хлеб, работу и добрые нравы».
Трудно сказать, чего больше в подобных тирадах: утопических иллюзий, ханжества или просто врожденного сознания буржуа? Во всяком случае, Робеспьер, как и жирондисты, не допускает и мысли о том, чтобы ограничить свободу торговли путем регламентации, таксации или других принудительных мер, задевающих интересы буржуазии. Единственные
