Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через два дня Брецель пожаловал в блиндаж Петерса, салютовав бодрящим “Бог в помощь”, и поведал о своем приключении. Пока он безмятежно спал, запущенный с Волги снаряд влетел прямо в окно его комнатенки, шмыгнул над кроватью, пробил стену и разорвался где-то на улице. “Бог милостивый знак послал, и раб предупреждению внял”, – завершил унтер-офицер свой рассказ. Он наскоро дописал историю дивизии, немного скомкав конец, распустил, недолго думая, пленных, которые остались без еды и работы, и, вдохновленный происшедшим на новые строфы, съехал с квартиры.
С того самого дня он жил у Петерса, добровольно исполнял обязанности причетника и следил за чистотой и порядком. Добывал дрова для маленькой печки, выволакивал мертвых и клянчил у проезжавших мимо грузовиков бензин – для прожорливой лампы, которую сам смастерил из консервной банки и обрезков ткани. При тусклом мерцающем свете они ели, если еда находилась, топили снег, выискивали вшей. В плотном пучке света на белых страницах Библии находил пастор Петерс прибежище, спасаясь от тьмы, которая подстерегала в темных углах. Слова расплывались перед глазами. Силы покидали его.
Брецель заботился о том, чтобы их не сморил голод.
Он был начеку. По утрам за водой к водонапорной башне съезжались на санях добровольные помощники вермахта – из местных, и даже тогда Брецель глядел в оба. Возле башни бессменно несли вахту раненые и “отбившиеся от своих” – личности весьма подозрительные; все поджидали, когда упадет изможденная кляча. Стоило русаку зазеваться, угодливые пособники оказывались тут как тут. Набрасывались на падшую лошадь точно стая волков. В такие дни Брецель, умевший отчаянно за себя постоять, даром что изнеженный поэт, появлялся в блиндаже с торжествующим видом: потрясая куском мяса с приставшими меховыми ворсинками, в другой руке держа окропленный кровью армейский нож. Случалось, вываривая добычу, он воспевал в стихах преданный взгляд карих лошадиных глаз.
Ничто не могло вывести поэта из равновесия – уж такая радостная была натура. Тревожило только одно: душевное состояние пастора, который даже ворчать по-настоящему уже ленился. А это плохой знак! К тому же в последнее время в его поведении стала проявляться одна настораживающая странность. Брецель даже ненароком подумал, что… Однажды Петерс вернулся, держа под мышкой пару бесформенных соломенных лаптей. Украдкой вытащил их из-под сиденья одиноко стоящего – судя по всему, брошенного – грузовика. Обычное, казалось бы, дело. Но после этого пастор весь вечер просидел на одном месте, разговаривая сам с собой. А посреди ночи, когда бомбы так и сыпались на их головы, он встал и отнес лапти назад. Брецель только головой покачал. “Эдак и свихнуться недолго”, – с нежностью подумал он. И на следующее утро отправился взглянуть. Грузовик стоял на прежнем месте, наверное, и впрямь ничейный. Рядом топтался какой-то солдатик: видать, только что наткнулся на лапти и теперь неспешно скармливал их лошади.
В другой раз пастор возвратился со своего обхода, нагруженный патронными лентами и пулеметом, которые добыл из-под обломков самолета. Унтер-офицер затрясся от смеха.
– Сдалось вам это добро, господин пастор?! Тяжесть такая!
Петерс посмотрел на него со злостью:
– Давайте, отчаливайте отсюда! С глаз долой, катитесь в свой Сталинград! А я буду драться здесь, так точно… до последнего патрона… до последнего мертвеца!
Пулемет отправился на хранение под койку. И о нем навсегда забыли.
Иногда, даже погруженный в чтение, Петерс ни с того ни с сего вскакивал:
– Вы слышите, слышите скрежет? Вот зверюга! Слышите, как они кричат и стонут?
Брецель не слышал ничего, кроме ровного дыхания спящего в углу.
– Это мое царство! – шептал пастор. – Я властелин мертвых душ, повелитель Гумрака!
Как-то раз Петерс отправился на аэродром, отнести почту – благо было недалеко, – а на обратном пути настиг двух солдат, тащивших за собой плащ-палатку с хлебом. Пастор не ел хлеба уже несколько дней. И накинулся на солдат, как ястреб:
– Стойте, куда это вы намылились?
Фельдфебель с унтер-офицером замерли в нерешительности. Совесть у них была явно нечиста.
– Вздумали все сами съесть? Батюшки светы! Это ни в какие ворота не лезет, просто вопиющее…
От голода и жадности Петерса буквально колотило. Его руки скользили по задубевшим от мороза буханкам.
– Сколько вам лет? – вдруг спросил он озадаченного фельдфебеля. – Значит, тридцать шесть, в таком случае извольте отдать три буханки! И вы тоже! Три буханки с человека не так уж и много, это еще по-божески!
Никто опомниться не успел, как пастор сгреб шесть хлебов и был таков. По дороге он прикидывал: два человека, шесть буханок, по полбуханки в день, получается шесть дней! Впереди целых шесть дней, когда можно есть вдоволь и набивать живот до отказа… Спускаясь по лестнице в блиндаж, он что-то насвистывал. У Брецеля глаза на лоб полезли при виде хлеба. Мгновенно проникся он к пастору глубоким уважением, к которому, правда, примешивалось чувство, похожее на зависть: увы, не ему посчастливилось стать главным героем этой проказы. Петерс как никогда пребывал в приподнятом настроении.
– Ну, что вы теперь скажете?! – ликовал он. – Стоит батюшке выйти за порог… Давай сюда нож!
Пока оба жевали за обе щеки, вошел один из санитаров – низкорослый, скромный, с заостренными чертами лица, – его затребовали на войну прямо из монастырской
