Повести Невериона - Сэмюэл Рэй Дилэни

сказать: «Я люблю тебя, Бирюза». – Секретарша опустила голову и вдруг улыбнулась. – Не странно ли: именно тогда, когда любить меня не за что, я хочу услышать, что ты меня любишь? Если бы я слышала это во время своих ужасных припадков, то сразу пришла бы в себя.

– Ты уже говорила мне это, но я каждый раз удивляюсь.

– И всегда держишься достойно. Будь иначе, я не осталась бы в этих удушливых стенах. Но из-за твоей сдержанности я не могу не чувствовать, что мое унижение тебе на руку, что ты используешь его в неведомых для меня целях…

– Дорогая… – Госпожа Кейн, задев браслетом вазу, взяла обе руки Бирюзы в свои. Только что замененный цветок снова упал на скатерть. – Мне просто трудно сказать это при слугах, при Ини, при этой девочке, Прин…

– Ты просто не чувствуешь ко мне никакой любви, когда я визжу и катаюсь в грязи.

– Нет, чувствую. Но мне трудно признаться в ней.

– Однако я верю тебе, когда ты все-таки признаёшься.

– Вот потому-то я и должна отвечать за эти слова, как будто сама записала их на пергаменте. – В интонации госпожи Кейн слышались и вопрос, и смятение – сложно определить, чего больше.

– Ты могла бы остановить меня, – повторила Бирюза.

– Ты остановила Ини, и это важнее всего. Что до всего остального… Бедная моя, дорогая, Лучистая Бирюза. У всех есть дурные привычки, у меня тоже. И есть вещи, которые мне по привычке трудно делать на людях.

– Но разве мы посторонние? Это всё происходит в твоем саду. Всех нас привела сюда ты – слуг, Ини, даже эту девчонку.

– Вы пришли сами, по собственным причинам и с моего позволения. А я отвечаю за всех и каждого, совмещая мои причины с вашими. Будь я какой-нибудь сумасшедшей аристократкой, могла бы возомнить, что обладаю абсолютной властью над вашей жизнью и смертью, но я другая. Кое-какой властью я, конечно, все-таки пользуюсь: если мне не нравится чье-то лицо, я могу сказать, что недовольна его или ее работой, и уволить этого человека. Если у одной из девушек дурные манеры, делаю то же самое. Но наши безымянные боги создали достаточно миловидных, умных и бедных девушек, чтобы богатые люди, умеющие распознавать тайные знаки желания, могли тешить его, принимая их на работу, и видеть на примере этих жестоких красавиц, как власть перемещается из одного места в другое…

– Да, Рилла, ты никогда не бываешь одна. Всегда думаешь, что кто-то подглядывает за тобой из кустов и подслушивает с крыши.

– Зато ты всегда одна и боишься, как бы кто-нибудь тебя не увидел, не осудил. Постоянное ожидание чьего-то вмешательства парализует твои лучшие качества – они пробуждаются, лишь когда ты чувствуешь себя огражденной от чужих глаз и ушей.

– Ты же, всегда находясь в присутствии своих слуг, рабочих, друзей и знакомых – и своей любовницы тоже, – вовсе лишена этих качеств. Я знаю, как ты одинока, Рилла, и люблю в тебе не твое одиночество, слишком похожее на мое. А люблю, пожалуй, иллюзию внутреннего мирка, который может вдруг открыться другим.

После краткого молчания госпожа Кейн сказала:

– Когда твои – или мои – иллюзии рушатся, нам обеим нужно услышать от другой «я люблю тебя». Да: просить об этом не значит требовать многого, ведь мы чувствуем это на самом деле.

Бирюза опять улыбнулась.

– Помнишь, Рилла, как взяла меня в деловую поездку на юг?

– Разве можно об этом забыть! – Госпожа Кейн крепко сжала руки своей подруги.

– Помнишь, мы остановились на постоялом дворе, где заночевала разбойничья шайка?

– Ну, положим, их всего трое было. Я полагала, что это работорговцы или контрабандисты, которые распродали свой товар и стараются сойти за честных разбойников.

– Как же я испугалась! Они разместились в комнате рядом с нашей, за тонкой стенкой, пили и ужасно шумели. А я боялась даже шепотом говорить, чтобы они не услышали.

– Да-да. Но нам требовалось поговорить о делах, и я писала тебе на вощеной доске…

– А я царапала что-то в ответ. Думала, что они услышат, как стило по воску скребет, и по одному звуку догадаются, о чем мы пишем!

– Как раз это ты и написала, к большому моему удивлению.

– А ты мне на это: «Ты мне дороже жизни и всего состояния, этого им знать не дано». Или наоборот, «состояния и жизни»?

– Кажется, я писала, что жить без тебя не могу. Ну, не важно – главное, что это была чистая правда.

– Мне это помогло успокоиться ровно настолько, чтобы сообщить тебе, как мне страшно.

– Милая моя Бирюза, ты тогда страшилась многих вещей. Работорговцев под видом разбойников, разбойников, которые могли оказаться работорговцами…

– Мы сидели на кровати, при свече, передавали дощечку из рук в руки, соскребали и лепили на изголовье исписанный воск, стирали пальцем ошибки, а друг на друга даже и не смотрели…

– Ну, я-то смотрела на тебя, пока ты писала.

– Мы очень скоро обсудили свои дела и стали писать о другом, о своих потаенных чувствах и страхах, как будто стило заглядывало в самую глубину наших душ. Как будто на воске всё уже было написано и доска ждала лишь, когда мы снимем с нее лишний слой. А злодеи за стенкой всё это время хохотали и слушали, хохотали и слушали!

– Вряд ли они что-то слышали из-за хохота. Но ты права: благодаря нашей переписке, и невозможности говорить, и этому зловещему смеху – люди они были безусловно опасные, за кого бы ни выдавали себя, – я никогда еще не чувствовала такой близости к кому-то другому, как в ту ночь, никогда не была такой честной…

– Ты просто не хочешь признаться, что ошибалась! – воскликнула Бирюза. – Это были не работорговцы, не контрабандисты! Они были разбойники и собирались ограбить нас!

– Очень возможно, что и разбойники. Но если они хотели ограбить нас, почему ж не ограбили?

– Юг – моя родина, не твоя. Мне лучше знать.

– Мы действительно были в тридцати-сорока стадиях южней Колхари, а утром ты настояла на возвращении в город, заявляя, что там слишком опасно. И наша поездка не удалась.

– Вот видишь, ты не желаешь признаваться в своих ошибках. Думаешь, что права всегда и во всем.

– Да, тогда я, возможно, была неправа. Возможно, что из-за меня мы едва не совершили роковую ошибку. Возможно, что рисковать не стоило. Я всё это признаю – беда в том, что я ни во что такое не верю!

– Ненавижу тебя за это.

– Взаимно.

– А две недели спустя ты вернулась туда