Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не рассказала тебе об источнике этого вируса, потому что стыдилась. Нечего мне было шпионить, сказал бы ты. Мне следовало принять во внимание указание любого пособия для родителей о неприкосновенности комнаты ребенка. Если я пострадала от неприятных последствий, то сама была тому виной. Это самая старая и известная игра на свете, и самая любимая среди предателей по всему миру: когда родители суют нос куда не надо и обнаруживают там что-то уличающее их ребенка, дело тут же переворачивается и концентрируется на самом вынюхивании, чтобы отвлечь их от самой находки.
Я не знаю, что заставило меня туда войти. Я не поехала на работу, потому что мне нужно было везти Селию на очередной прием к окулисту для проверки адаптации к протезу. В комнате Кевина мало что могло привлечь внимание, хотя, возможно, именно это качество – ее загадочную пустоту – я и находила таким притягательным. Когда я приоткрыла дверь, то с силой ощутила, что меня не должно было там быть. Кевин был в школе, ты – на работе, Селия корпела над домашним заданием, которое, по идее, должно было занять у нее десять минут и которое, следовательно, займет добрых два часа, так что было мало шансов, что меня обнаружат. И все же дыхание и сердцебиение у меня участились. Это глупо, сказала я себе. Я нахожусь в своем собственном доме, и если меня прервут – что маловероятно, – я могу сказать, что проверяла, нет ли в комнате грязных тарелок.
Куда там, в такой-то комнате. Она была безупречна. Ты дразнил Кевина «старушкой» – таким он был чистюлей. Кровать была заправлена с армейской тщательностью. Мы предлагали ему покрывало с гоночными машинами или персонажами «Подземелий и драконов»[260], но он твердо предпочел бежевый цвет без рисунка. Стены были голыми – ни плакатов с Oasis или Spice Girls, ни ухмыляющегося Мэрилина Мэнсона. Полки были по большей части пусты: несколько учебников, единственный экземпляр «Робин Гуда»; многочисленные книги, которые мы дарили ему на Рождество и дни рождения, просто исчезали. У него был собственный телевизор и музыкальный центр, но единственной «музыкой», которую я слышала из его комнаты, был диск с чем-то вроде композиций Филипа Гласса[261], только это была последовательность сгенерированных компьютером фраз, которые повторялись в соответствии с определенным математическим уравнением; в данной музыке не было формы, не было взлетов и падений, и она приблизилась к белому шуму, который он включал по телевизору, если не смотрел метеорологический канал. Дисков, которые мы ему дарили, чтобы понять, что ему «нравится», тоже нигде не было видно. Несмотря на существование великолепных экранных заставок с прыгающими дельфинами или приближающимися космическими кораблями, на его мониторе были лишь разрозненные группы точек.
Выглядело ли все именно так и в его голове? Или эта комната тоже была чем-то вроде экранной заставки? Если добавить морской пейзаж над кроватью, комната стала бы выглядеть как незанятый номер в отеле. Ни одной фотографии у кровати, никаких памятных вещиц на столе – все поверхности были гладкими и пустыми. Я гораздо охотнее вошла бы в адскую дыру, в которой гремит хеви-метал, на стенах сверкают развороты из «Плейбоя», стоит вонь от грязных свитеров и валяются забытые год назад сэндвичи с тунцом. Такую непроходимую подростковую берлогу я могла понять, там я могла бы найти безопасные и доступные секреты вроде потертой упаковки презервативов под носками или пакетик марихуаны, засунутый в мысок дурно пахнущего кроссовка. Напротив, все секреты этой комнаты касались того, что я не найду – не найду следов своего сына. Оглядываясь по сторонам, я с беспокойством думала: он может быть кем угодно.
Однако я не купилась на самомнение этой комнаты по части того, что там нечего было прятать. Так что когда я заметила стопку дискет на полке над компьютером, я их просмотрела. Они были подписаны печатными буквами, его идеальным, без всякого характера почерком; названия были непонятными: «Нострадамус», «Я тебя люблю», «Д4-Х». Чувствуя себя хулиганкой, я выбрала одну дискету, сложила остальные в том же порядке, в котором их нашла, и выскользнула за дверь.
В кабинете я вставила дискету в свой компьютер. Я не узнала расширения файлов на дискете, но это не были обычные текстовые файлы, и это меня разочаровало. В надежде найти какой-нибудь личный дневник или ежедневник, я, наверное, желала не столько обнаружить точное содержимое его потаенных мыслей, сколько подтвердить для себя, что эти потаенные мысли у него по крайней мере есть. Не собираясь сдаваться так легко, я открыла Explorer и загрузила один из файлов; меня озадачило то, что на экране открылась программа Microsoft Outlook Express. В этот момент меня позвала сидевшая за обеденным столом Селия – ей нужна была помощь с домашним заданием. Меня не было примерно пятнадцать минут.
Когда я вернулась, компьютер был выключен. Он выключился сам, без команды, чего никогда не делал раньше. Я в замешательстве снова его включила, но он не выдавал ничего, кроме сообщений об ошибке, даже после того как я вытащила из него дискету.
Ты уже обо всем догадался. Я отвезла компьютер на работу на следующий день, чтобы мои специалисты разобрались, что с ним случилось, и обнаружила, что весь офис топчется на месте. Это было не то чтобы столпотворение; скорее, там царила атмосфера вечеринки, на которой закончилась выпивка. Редакторы бесцельно болтали друг с другом в своих отсеках. Никто не работал. Не могли. Не было ни одного функционирующего терминала. Позже я почти испытала облегчение, когда Джордж сообщил мне, что жесткий диск моего компьютера поврежден настолько сильно, что я могу покупать новый. Может быть, если уничтожить зараженный объект, то никто никогда не узнает, что вирус был разослан лично исполнительным директором компании.
Я была в ярости из-за того, что Кевин держит дома современный эквивалент домашнего скорпиона, и поэтому держала у себя дискету в качестве улики еще несколько дней, вместо того чтобы незаметно вернуть ее на полку. Но когда я немного остыла, то вынуждена была признать, что не Кевин лично стер файлы моей компании, и это фиаско случилось по моей вине. Поэтому однажды вечером я постучала в его комнату, получила разрешение войти и закрыла за собой дверь. Он сидел у стола. Экранная заставка мигала без всякой системы – точка там, точка тут.
– Я хотела спросить у тебя, – сказала я, постукивая по его дискете. – Что это?
– Вирус, – с живостью ответил он. – Ты ведь ее не загружала?
– Конечно, нет, – торопливо сказала я и тут обнаружила, что лгать ребенку почти то же самое, что лгать родителям: мои щеки покалывало точно так же, как в семнадцать лет, когда я потеряла девственность и пыталась убедить маму, что провела ночь у подруги, о которой она никогда не слышала. Мама знала, что к чему; знал и Кевин. – То есть, – печально поправилась я, – всего один раз.
– Одного раза достаточно.
Мы оба знали, что глупо было с моей стороны проникать в его комнату и красть дискету, которой я в итоге уничтожила свой компьютер и парализовала работу офиса, чтобы потом врываться к нему с обвинениями в промышленном саботаже. Так что наш диалог шел плавно.
– Зачем он тебе? – уважительно спросила я.
– У меня коллекция.
– Разве это не странный предмет коллекционирования?
– Я не люблю марки.
В ту минуту я испытала предчувствие того, что он мог бы сказать, если бы к нему ворвался ты, полный решимости выяснить, какого черта у него на полке над столом лежит стопка компьютерных вирусов: Ну, после того как мы посмотрели «Молчание ягнят»[262] я решил, что хочу стать агентом ФБР! Ну и ты же знаешь, у них есть целая оперативная группа, которая, типа, отслеживает всех этих хакеров, которые распространяют эти ужасные компьютерные вирусы? Ну вот я их изучаю и все такое, потому что я читал, что это по-настоящему большая проблема для новой экономики и глобализации, и даже для обороны
