Цирк Умберто - Эдуард Басс

Но вот господин Бимбам перестает философствовать и уединяется в своей уборной, чтобы сосредоточиться. Вечером оттуда выходит живая карикатура, она несет всякий вздор, пошатывается и падает — маленький человечишко, червяк; в течение пяти минут с ним случается пятьдесят злоключений, а он настойчиво продолжает делать свое дело. Люди в зале покатываются со смеху, преисполненные симпатии к неудачнику.

Бимбам Бимбам стал гвоздем программы и обеспечил театру Умберто пятнадцать аншлагов.

— Как же насчет будущего года? Приедете к нам на месяц? — спросил его Вацлав Карас, когда гастроли господина Бимбама Бимбама подошли к концу.

— Так и быть, по рукам, — улыбнулся артист, — успевать бы только придумывать новенькое, я бы тогда наведывался в Прагу ежегодно. Работать в таком театре и для такой публики — одно удовольствие!

Пожалуй, всего лучше на новом месте чувствовал себя Антонин Карас. Придя первый раз в театр, он, прежде чем переступить порог директорского кабинета, достал портмоне и загрубевшими пальцами выудил из него завернутую в бумагу монетку — ту самую, которую Вашек получил в памятный вечер, когда впервые обходил публику со львенком. Затем Антонин вытащил из кармана молоток и гвоздь, опустился на колени и прибил реликвию к порогу — на счастье. Только тогда он вошел внутрь.

Театр, этот огромный домище, стал для него чем-то вроде родной халупы. Он излазил все здание, от фундамента до чердака, выстукал стены, ощупал краску, опробовал щеколды и замки, краны и втулки, обнаружив уйму изъянов, которые предстояло постепенно устранить. Вечером он козырем прохаживался мимо гардеробщиц и билетеров, мимо буфета и ресторана, мимо кассы и оркестра, а днем снова превращался в хлопотливого хозяина, без конца что-то налаживал и подправлял. На зиму он с удовольствием заткнул бы все окна мхом, наколол бы дров, обернул колонку соломенными жгутами, а в сарайчике во дворе поселил бы на откорм поросенка. Но в театре это было немыслимо, и Карас обрел деревенские радости на мельнице у Сметаны. Два-три раза в неделю приходил он туда, чтобы побеседовать с Бурешем о прежних временах. При этом он избегал бюргерского салона пана Сметаны-старшего, убранство которого составляла мебель в стиле ампир, золоченые часы с орлом и глобусом, фарфоровые статуэтки, вазы, хрустальные бокалы и портреты предков — в виде миниатюр на слоновой кости, восковых барельефов под стеклом, черных, вырезанных из бумаги, силуэтов и выцветших дагерротипов. Он предпочитал не подниматься наверх и проходил прямо в камору старой водяной мельницы; там он, как заправский плотник, чинил лоток, скребки, подвесил к станам новое решето. Дела ему хватало с утра до ночи; а когда в театре на сцену выходил последний артист, когда гардеробщицы готовились к суматохе разъезда и билетеры занимали свои посты у дверей, чтобы своевременно открыть и закрыть их на крюки, Антонин Карас проскальзывал к запасному стулу в оркестре и, прощаясь с богатым событиями днем, блаженно трубил «Марш цирка Умберто».

Но порою и этого ему было мало. Тогда он дожидался в привратницкой, пока все сдадут ключи от своих шкафов и дверей, и, пожелав сослуживцам доброй ночи, отправлялся в находившийся неподалеку «Белый лебедь». В летние месяцы он еще заставал в саду оркестр 102-го пехотного полка, зимой находил себе местечко среди поржичскнх мещан в продолговатом переднем зале ресторана. Тут собирались зажиточные ремесленники и торговцы — пекарь, кожевник, шляпочник, владелец конфекциона, москательщик, все они жили поблизости, на одной улице, постоянно вбиравшей в себя толпы деревенского люда. Были среди них и домовладельцы. Сидя за кружкой крепкого старого пива, увенчанной густой белой шапкой пены, они смаковали последние пражские новости. В то время в центре внимания находилась готовившаяся универсальная выставка; сколько было толков о предполагаемых экспонатах, о колоссальном Дворце промышленности, сооруженном из стекла и железа, о фонтане, который строил позади Дворца инженер Кршижек; видимо, на выставке будет уйма всевозможных павильонов, если даже карлинский экспедитор Срнец, захлебываясь, похваляется тем, что и он займет два зала. Особенно же радует сотрапезников то, что на выставке строится масса пивных, ресторанов, закусочных, погребков, киосков с копченостями и сладостями, даже турецкая кофейня и bodega[168], а двое чехов из Бремена, говорят, собираются открыть настоящий американский бар с неграми, так что пражане, надо полагать, не умрут от жажды и летней скуки.

К столу завсегдатаев подсаживается и Антонин Карас; он никогда не отличался словоохотливостью, но здесь у него развязывается язык, и он рассказывает почтенным мещанам о незнакомых городах и странах, о том, где что едят и пьют и какие бывают на свете женщины. Тут уже краснолицые поржичские питухи непременно заказывают еще по кружке-другой, желая послушать занятный рассказец пана инспектора, бывалого человека. Войдя в раж, вся компания отправляется в одно из находящихся напротив заведений, к Буцекам или к Розваржилам, чтобы «добавить» и послушать певичек; дивертисмент к тому времени заканчивается, но за кружку пива девицы охотно исполнят что-нибудь еще.

Так Антонин Карас, бывший каменщик, наслаждается беззаботной осенью своей жизни. Наконец-то он среди своих, среди чехов! Постаревший за эти годы Керголец с завистью ворчит: «Тебе что, ты один, а вот будь у тебя жена да трое прожорливых парней, тогда бы ты тоже попрыгал». Карас только ухмыляется — эко прижало молодцеватого шталмейстера: стольким кружил голову, а теперь сам под каблуком у рыжей — ни вздохнуть ни охнуть; если когда и забежит выпить пивка, то уже у Карлинского виадука стаскивает сапоги и по галерее идет на цыпочках. Зато парни его растут как на дрожжах, крепкие, статные — в мать-англичанку. И старательные. Еще в цирке, бывало, ни минуты не сидят без дела. Антонин не раз любовался как они двойниками маленького Вашека проносятся по шапито. Да и Вацлав любил их и добросовестно обучал всему, что умел; грустно ему было, бедняге, гонять по манежу маленьких Кергольцев, в то время как его Петер сидел с дядюшкой Францем за книгой… И вот уже самый старший из них — Франтишек, Франц — этим именем его назвали в честь крестного отца, Восатки, — достиг совершеннолетия и весною уезжает в турне с цирком Генри. Он сам подыскал себе место, и родители, разумеется, не возражали — сантименты у Кергольцев не в чести! Через год в цирк поступит второй сын Кергольца, Карел, через два года — третий, Гонза. А Петер Карас станет прилежным учеником — восемь лет гимназии, четыре года университета, может быть, год практики, а потом сам начнет зарабатывать на жизнь. Так по крайней мере рассчитывает отец. На этот срок у него заключен контракт с владельцем театра. Когда Петер встанет на ноги, они с Еленой смогут вернуться к кочевой жизни и возродить цирк Умберто.

Вацлав Карас хорошо знает, зачем он время от времени возобновляет в домашнем кругу разговор на эту тему: надо же чем-то утешить Елену, которая в Праге, в милой, приветливой Праге, изнывает и томится. Вашек хорошо понимает душевное состояние жены — рассыпался ее радужный карточный домик. Она лишилась всего, что любила: родителей, друзей, цирка, животных, публики, аплодисментов. Вместо заманчивых странствий по белу свету — нежданный плен в незнакомом городе, где на каждом шагу звучит чужая речь. Из практических соображений Елена выбрала квартиру неподалеку от варьете — как раз напротив, в угловом доме, близ железной дороги. Квартира сама по себе превосходная, но одной стороной выходит на закопченные столбы железнодорожного виадука. Целыми днями взирает Елена на серые каменные глыбы, над которыми время от времени вырисовывается силуэт локомотива и вагонов. Сперва она внушала себе, что наблюдать за движущимся поездом весело и интересно. Сколько раз они махали, сидя на лошадях или из окон фургонов, курьерскому поезду, когда тот мчался мимо них с развевающимся чубом дыма! Но в городе, увы, все выглядит иначе. Поезда по виадуку движутся с замедленной скоростью, отчего усиливается грохот колес и стоны рельсов. Тучи едкого дыма, прослоенные хлопьями сажи, опускаются на улицы, а ночью тяжелый грохот врывается в сны немолчной угрозой. День за днем, ночь за ночью пробегают вереницы закопченных вагонов, с механической размеренностью отсчитывая часы пустой, безотрадной жизни. Такое окружение наполняет Елену гнетущей тоской. Ни успехи мужа, ни благополучный исход семейной катастрофы, ни сердечная привязанность Алисы Керголец не могут ободрить ее, и Вашек, видя это, поддерживает в жене последнее, что питало ее волю: чувство долга по отношению к сыну. А в качестве награды за длительное испытание сулит ей в будущем исполнение самой заветной ее мечты — возрождение цирка Умберто.

Для Вашека первый сезон промчался как полая вода по склону. Несмотря на то, что он еще только накапливал опыт работы в театре, ему удалось заинтересовать зрителя своими программами, и любовь публики, завоеванная удачным началом, неизменно сопутствовала ему. Театр вмещал две с половиной тысячи зрителей, цены были высоки — ложа стоила четыре золотых. И все же на добрую половину вечерних представлений распродавались все или почти все билеты, а на дневные воскресные — и подавно. Понаторевший в новом для себя деле пан Ахиллес Бребурда поздравлял молодого директора, отдавая должное его умению составлять привлекательный репертуар, а Франц Стеенговер потирал руки, подсчитывая обильную выручку и все возраставшую долю в доходе ресторана Бребурды. Если так пойдет и дальше, варьете Умберто станет золотым дном!