ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— В первой сам я восседал, имея шлем на мне,

Шлем имея золотой, с изображением причудливых вещей,

Называть которые и перечислять было бы долго.

В руке имел я копье весом три меры веса,

Длина его была пять мер длины и еще другую меру длины,

В другой щит шириною шесть мер ширины,

Такой щит, что за ним могло бы защититься много народу, да,

Потому что царь подобен множеству, да!

И я ехал, ехал, и колесница моя была как бы сноп,

Сноп как бы лучей, упавших от солнца на воду

И от воды упавших назад на солнце, да!

Как просо, были мои воины, как пятнадцать и одна сотня горстей,

И всеми ими руководил я, и в каждом был я,

Сердце я имел коровы, воинственной коровы, да!

Хитрость ящерицы я имел и много голубиных желудков,

Внушающих проглотившему стойкость, да, твердость, да!

Мясо мое было мясо льва, мускул мой был мускул коня,

Зубов я имел до нескольких тысяч и каждым кусался я!

Автор имеет в виду ножи своих воинов, да!

И я ехал, ехал, и мы громыхали, в натянутые шкуры мы били, ага!

Били, били, земля дрожала, копыта стучали, ну! ты представляешь! Вообще.

— Чего-то долго едет,— сказал Лавкин.— Пусть бы уже дрался.

— И тут нас увидели враги, слуги Аштарота, дети червей,

Склизкие клубки змей, пивная слизь, мешки потрохов,

И от вида моего их ноги стали как ноги дев,

И от дрожи земли их руки стали как огурцы,

И как плети пивного хмеля стали их мускулы, да,

И как жгуты волос стали их жилы, да,

И как дрожь листвы стали их души, да,

А я все ехал и грохотал, ехал и грохотал.

Ты, поклонник Аштарота, жалкий жрец Манамуна, убогий слуга Бататута, да!

Думал, ты будешь рулить, а я буду сосать, да?

Нет, не я, не я буду сосать, воинственный я муж,

А ты, ты будешь сосать по моему хотению, да!

Еще чего думал, я буду сосать, а ты рулить!

Никогда так не будет, чтобы ты рулил, а я сосал.

Так будет, чтобы я рулил, а сосал ты, ты,

Я буду рулить, а ты будешь сосать,

А то выдумал еще — каждый такой будет рулить, а мы сосать,

Мы сосать не имеем охоты, воины мы,

Имеем мы охоту рулить, а сосать не мы,

Не мы будем сосать, но ты, ты будешь сосать!

— Ишь,— обрадованно сказал Батуга.— Все как у нас.

— И он понял, что будет, будет сосать,

И повернул свои колесницы, и пошел обратно,

В смрадные норы свои пошли они, а я настигал,

Двадцать колесниц и одна ехали как одна,

И в одной сидел я, и колебал копьем,

И доехал до жреца Манамуна, и заколебал,

Совершенно его заколебал, веришь, нет?

И отрубил ему руки, как отрубают початок, да,

И отрубил ему ноги, как отрубают капусту, да,

И отрубил ему уши, как отрубают уши, когда хотят отрубить уши, да!

И бросил псам его уши, как бросают уши псам,

И отрубил ему зубы, как отрубают еще что-нибудь,

И то отрубил, чем он думал рулить, а я чтобы сосал,

И вложил ему вместо зубов, чтобы сам сосал,

И сказал ему: «Вот, да! Видишь, что такое война!

Война — дело молодых, лекарство против морщин,

Хорошее времяпрепровождение для того, кому делать нечего, ну!»

Глаза старца, как бы незрячие, перестали хаотически перебегать с предмета на предмет и осмысленно уставились на Батугу, а потом на Лавкина.

— И мы взяли всех их дев и сделали их женами, да,

И взяли всех их жен и сделали рабынями, да,

И сделали всех их рабынь и сделали котлетами, нет,

Потом передумали и тоже сделали рабынями, да!

И мы взяли всех их воинов и сделали наложниками, да,

Потом передумали и сделали наложницами, да,

Потом передумали и сделали гладиаторами, ну,

Потом надоело и сделали дворниками, слышь,

Потом взяли дворников, скормили их собакам, а то,

Потом взяли собак и трахнули в задницу, эге,

И трахнули кошек, и трахнули овец, ну,

И всех тараканов отымели в их владениях, веришь, нет?!

А потом передавили, потому что остановиться не могли,

И собак передавили, и кошек, и наложниц, вообще,

Всех передавили, а кого не успели, скормили ежам,

А потом ежей передавили слонами, потому что иначе никак,

Потом передавили слонов, потому что достали трубить,

Конь лучше слона, лучше, лучше слона!

Но и коней передавили, потому что война такая вещь,

Пока всех не передавишь, не можешь остановиться никак!

Сначала трахаешь, потом давишь, все дела!

Пусть знают все вокруг, какой есть славный город Вавилон!

Старец пел все более грозно. Когда дело дошло до перетраханных собак, по спине Лавкина пробежал священный озноб. Он вспомнил, что такое война, и проклял себя за многодневное сиденье в тупой крестьянской избе, где он для чего-то мучил уже пойманных людей. Сам дух войны пел перед ним, живой, свежий дух варварства.

— Вот что такое город Вавилон, а не то что говорят!

Не то что какой-нибудь другой, про который не говорят!

Город Вавилон когда кого-нибудь идет воевать,

То живой души не останется, трахнут всех,

И овец, и тараканов, и себя, и весь город Вавилон!

Кровью перемажемся и так прыгаем, да!

А вы не Вавилон и вообще непонятно кто,

Вы так себе воины, и мне, грозному духу войны,

Стыдно смотреть на вас, стыдно трахать вас, стыдно давить!

Старец выпрямился и отшвырнул бандуру.

— Да, я грозный дух войны, Мардухей и сколько нас еще,

И я гляжу тут на вас и стыжусь, какое вы фуфло!

Нету в вас силы духа, нету в вас силы брюха, нет у вас зубов,

Вы не можете ни рулить, ни сосать, а только жрать козу!

Полное вырождение, распад сознания, не знаю что,

Ухожу от вас на фиг, воюйте сами, большой привет!

Он с негодованием топнул ногой и растаял в воздухе.

— Черт-те что,— после долгой паузы выговорил атаман Батуга, пытаясь успокоить себя звуком собственного сиплого голоса.— Что за ерунду он тут нес? Прямо сорок бочек арестантов, а не старик.

— Нет, он дело говорил,— мрачно сказал Лавкин, отшвыривая кость.— Ни хрена это не война, Батуга. Он настоящий дух войны, он понимает.

— А куда он делся-то?— испуганно спросил атаман.

— Не знаю,— сказал Лавкин.— А какая разница? Куда вообще все делось?

глава первая. Bella ciao

1

— А деревня та большая-большая. В середине ее столб, на столбе лик прибит, кто на тот лик посмотрит — там и останется. И вокруг все столбы, столбы. Это те, кто взглянул на лик, да так и остолбенел.

По краям ее тучи ходят, низко стоят, никогда в ней света не видано. Земля там вся плоская, далеко видать, лес видать и поле, а не дойти. За лесом станция. Со станции в деревню десять минут ходу, а из деревни до станции и за год не дойти. Нету выхода из деревни, и никто еще не возвращался.

Избы высокие, просторные, а все черные. Люди в них живут голые, им одежда без надобности. В любой холод голые ходят, сами тоже черные. Попадет туда живой человек, спросит, сколько времени, а никто ему не скажет, потому что с живыми они не разговаривают.

«Часов нет,— подумал Громов,— вот и не скажут.— Надо было прибить вместо лика часы. Никто бы не столбенел, и все бы время знали».

— А почему они не разговаривают?— спросил ребенок.

— Не понимают по-живому,— вздохнула мать и продолжила описывать деревню, куда проводник сдаст ребенка, если он немедленно не заснет. Все проводники, если верить ей, обходили поезд и проверяли, кто спит, кто не спит. Если ребенок в неположенный час бодрствует, проводник его берет и сдает в Жадруново. Почему Жадруново? Громов знал, что такая деревня есть, и даже шли вокруг нее смутные боевые действия в первые месяцы войны, но потом о ней перестали сообщать — видимо, федералы были там неуспешны. Именно туда пообещал закатать его Гуров, если он не доедет до Копосова. Темная деревня представилась ему чем-то вроде огромной гауптвахты, где вместо лика был Здрок, перед которым все замирали; на эту гауптвахту проводники, разводящие, водопроводчики и другие профессионалы с корнем «вод» собирали солдат, которые, вместо того чтобы бодрствовать, спали на посту. Всех их сдавали в Жадруново, и все они там замирали столбами в том же состоянии полусна-полуяви, в котором и сам он вторые сутки тащился в поезде, спотычливом и вялом; Воронов бесшумно, не всхрапывая, спал на нижней полке древнего плацкартного вагона, куда они пересели пять часов назад из такой же вялой дегунинской электрички. В соседней плацкарте долго голосила сумасшедшая старуха, раскрывала розовый, беззубый, кошачий рот, мявчила чего-то; ее вез с чьих-то похорон, непременно требовавших присутствия прародительницы, толстый лысый сын, все умолявший мать успокоиться, а потом пристукнувший на нее кулаком; еще через стенку орал младенец, так они вдвоем голосили, старый да малый, в бледном полусвете июльского вечера. Электричества в вагоне не зажигали. «Цыцю, цыцю ему дайте!» — прикрикнул толстый сын прародительницы на соседку с младенцем; та огрызнулась, что младенец только что ел и кричит не от голода. Только заснул младенец и успокоилась старуха — проснулся мальчик лет шести напротив Громова и принялся трясти мать, повторяя, что ему страшно; мать не нашла ничего лучшего, как рассказать ему сказку, которой перепугался бы и более уравновешенный дошкольник. Она уныло, монотонно описывала ему деревню Жадруново, куда он немедленно попадет, если вот сейчас не заткнется; деревня Жадруново, по легенде, располагалась где-то на юге, на Волге, за Казанью, и сведения о ней были очень сомнительные, потому что оттуда никто не вернулся; откуда же знали, что там? Может, звонил кто, или писал… здравствуйте, дорогие родители, во первых строках моего письма хочу сообщить вам, что нахожусь в деревне Жадруново Казанской области, куда забрел сдуру и выбрести теперь не могу. Умоляю прислать что-либо, поскольку еды здесь тоже нет никакой, коровы доются черным молоком, а на всех окнах желтые занавески. После третьего обращения «Который час?» они срываются с этих, о Господи, забыл, как это называется, с этих, короче, штук, вот же как выбили из меня все приметы штатской жизни, о, вспомнил, карнизы, и душат задавшего несвоевременный вопрос. Несвоевременным его следует признать потому, что времени в деревне Жадруново нет, как нет и ничего другого. Там исчезает все, включая посылки. Шли скорей посылки, сало, масло шли, зашипит старуха — в рот ее еби. Отечественный фольклор, переписка внука-зэка с дедом-крестьянином. Дед-крестьянин явно был из Жадрунова — он решительно отказывает внуку в сале, масле, да и старуху, вероятно, ебать не стал, перетопчется. Если бы он жил в Дегунине, он бы точно собрал посылку, огромную, со сливками, ее не приняли бы на почте… В Дегунине живут добрые белые бабы, а в Жадрунове — странные черные люди, вероятно, негры, потомки Пушкина, и все сведения о деревне исходят именно от них: призывают же их в армию, или ездят же они куда-то за солью… Откуда ты, хлопец?— спрашивают его.— Я из Жадрунова. О как! И тут же все столбенеют, решительно все, потом на эти столбы натягивают провода и прокладывают железную дорогу, чтобы хоть на что-нибудь сгодились. До чего я ненавижу эти провода и поезда, и это население, ни на что не способное ни в мирное, ни в военное время. Стоят остолбеневшие люди, а мимо них тянется поезд с такими же столбами. Столб маменька-прародительница все время орет кошачьим ртом. Дайте мамыньке цыцю! Мамыньке дают цыцю, и она затыкается. Когда же все это кончится, ведь мы давно должны были приехать. В эту секунду они приехали.