ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

Партизанские песни поются о быстрых, слезных расставаниях под крупными звездами; о ночлегах в горах и о походной любви с маленькими, смуглыми, отчаянными партизанками, которым жить осталось недолго. Да, впрочем, всем жить осталось недолго, поэтому в партизанских песнях есть гордая жалобность, заранее ощутимое сострадание ко всем участникам сюжета. Партизанская песня всегда поется об истерзанной Родине, которую нам никогда не вернут. И в самом деле, когда коренному населению удавалось ненадолго вернуть свою истерзанную Родину, оно первым делом переставало работать, так что железные дороги, дворцы и теннисные корты захватчиков немедленно приходили в упадок. Некоторая часть коренного населения, привыкшая к войне, не удовлетворялась тихой жизнью на Родине и принялась устраивать военные перевороты, в которых все свергали друг друга. Захватчиков было столько, что никто уже не помнил, кто первый, а потому главным населением каждое считало себя. Девятнадцатилетние генералы входили в разрушенные дворцы и вырезали прислугу, а пожилые писатели из бывших журналистов писали об этом короткие романы длинными фразами. Остатки свергнутого режима уходили в горы партизанить и тем покупали моральную правоту. Президентский дворец горит, в роскошном саду при дворце не смолкает перестрелка, американские вертолеты обстреливают окрестности, отряд уходит в горы, у меня пятнадцать минут, ночь, океан, бетонная набережная, запах гнили и водорослей, прощай, Росита, больше мы никогда. Смуглая скво еще перебирала струны, и партизаны, продолжая петь, поднимались, затаптывали костер и строились в ряды.

— Наш час! Настал! К оружию, мой друг!

Студент! Шахтер! Крестьянин, металлург!—

пели они по-испански, потому что по-испански красивее. Все так же, не умолкая, они построились в колонну по три и ушли куда-то в глубь леса. Почему партизанские песни всегда прекрасны? Потому что партизаны всегда правы. Партизаны, черт бы их побрал, хорошо устроились. Ни у кого из людей более мирных и легальных профессий нет такой увлекательной мифологии. Девушки любят партизан — вероятно, еще и потому, что партизаны всегда ненадолго, не успеваешь соскучиться, как уже убили или спрятался.

— Вот едут партизаны подпольной луны,— сказал Громов, когда они с растерянно улыбающимся Вороновым остались вдвоем около догорающего костра.— Пускай их едут. Черепанов мне объяснил, что Копосово отсюда в десяти километрах на восток. Подъем, Воронов. Ино еще побредем.

глава вторая. Банька по-черному

1

— И долго ты рассчитываешь водить всех за нос?— спросила Женька.

— Года четыре,— беспечно отозвался Волохов.— Этот ваш Моше водил сорок лет… за нос.

— Не трогай мою религию, Касс Кинсолвинг!

— Ладно, Жень. Не в Каганате, в конце концов.

В деревенской бане, где они украдкой встречались второй месяц, пахло березовыми вениками. Тускло мерцало квадратное оконце зеленоватым светом июльской ночи. Скоро август, начнут падать звезды, природа зацветет в полную силу, прежде чем умирать.

— Сколько раз мне говорили — «Иди ты в баню!»,— сказал Волохов.— Я и не предполагал, что это заклятие. Видишь, я в бане, и моя бы воля — никуда бы не уходил отсюда. Знаешь, что меня больше всего огорчает?

— Ну?

— Я где-то читал… у Брэдбери, что ли… что человек — это и есть машина времени. Время проходит, а человеку ничего не делается, как во время путешествия, скажем, по проселочной дороге. Я не видел тебя три года, с того раза перед самой войной, а до того еще сколько-то, и еще сколько-то. И вот как будто ничего не было — понимаешь?

— Ты, Вол, забавный, у тебя все такие америки…

— Ну, жизнь и состоит в постоянном подтверждении давно известных вещей. Как будто всех сюда послали для того, чтобы доказать пять-шесть теорем. Кто-то не доказал, его, наверное, на второй год, разбираться во всех ситуациях по второму, третьему кругу… Отсюда навязчивые повторы одних и тех же мотивов в некоторых биографиях, национальных историях… А у нас с тобой все доказывается с первого раза, значит, мы скоро умрем.

— Ну, ты как знаешь, а мне еще не надоело.

— Да и мне не надоело, но не я решаю.

— Ужасно мне чаю хочется,— сказала она, переворачиваясь на живот.— Но это же надо звать ординарца, а лень одеваться. Видишь, я заговорила стихами. Можно самой пойти вскипятить, но лень тем более. А тебя не пошлешь — при виде варяга весь штаб переполошится, я и так к тебе огородами, огородами…

— Я в следующий раз захвачу чайник,— пообещал Волохов.

— Когда ты рассчитываешь здесь появиться?

— Завтра же и рассчитываю.

— У тебя это так свободно?

— А конечно. Я сам себе начальник, летучий диверсионный отряд. Чем реже я появляюсь, тем меньше хлопот.

— И сколько, по-твоему, продлится все это удовольствие?

— Сам не знаю. Могу допустить, что это уже навсегда. Что изменилось, в сущности? Мы же и так всю дорогу воевали. Теперь война идет почти бесконтактно. Это и не война, в общем, а как всегда — вяленькое такое противостояние.

— Ничего себе вяленькое! Такое бывало…

— Ну, бывало, а сейчас больше никак. Я боюсь, случилось самое ужасное. На эту землю не хватает уже ни ваших, ни наших сил. Мы даже друг друга уже укусить не можем.

— Ты по-прежнему веришь в этот бред про коренное население?— сказала она едко. Он никак не мог привыкнуть к ее мгновенным переходам от нежности к злости — все, что касалось ЖД, их программы и мифологии, по-прежнему строго отделялось от всего личного. При ней нельзя было ругать каганат и строго воспалось развивать гипотезу о коренном населении. Коренным населением были хазары, они явились сюда вернуть свое, и в том, что туземцам было теперь плохо, виноваты были только туземцы, слишком долго губившие землю ленью и бесхозяйственностью. Никто не смог бы объяснить ей, что плохо было как раз хазарам, а туземцы чувствуют себя ровно так же, как и всегда. Конечно, дегунинцам и их ближайшим соседям грачевцам не особенно комфортно от того, что молочная ферма закрыта за нерентабельностью, зато открыты три банка и две постоянно лающиеся газеты,— но ведь такова была хазарская колонизация во все времена, и хазарское пленение некоторым казалось даже комфортней русского, при котором всех мужчин постоянно призывали в армию и заставляли маршировать, а у женщин отбирали последние запасы в пользу командования, тогда как солдаты на глазах у сердобольных крестьянок дохли с голоду. Женька самой себе не призналась бы в главном — в том, что давно уже понял консультант главного штаба Эверштейн: после легкого, почти без сопротивления, издевательски-халявного захвата этой территории, после того самого дня, которого Ждущие Дня ждали почти сто лет, а до того еще сто, а до того еще десять раз по сто,— хазарам было решительно нечего делать с этой страной.

Только здесь, в этой стране, становилась наглядна природа хазарства, избравшего антиваряжские методы, но неотличимого от варяжства по сути. Насмерть схватились два вируса, каждый из которых был незаменим при отравлении организма и годился даже для частичной победы над ним,— но ничего не мог предложить после того, как организм сдавался на милость и предоставлял себя для экспериментов. Был, помнится, такой эротический учебник для начинающих: «Ну и что мы будем делать после того, как ты затащил меня сюда?». А ничего, передавать из рук в руки.

Варяги и сами толком не знали, какова их конечная цель; еще меньше об этой цели знали хазары. Вечно маскируя это незнание разговорами об ожидании Мессии, который придет и всех рассудит, они по сути откладывали до бесконечности ответ на главный вопрос — о цели безудержной экспансии. Никакая власть над миром не может быть самоцельна, всякое племя несло захваченным народам некую истину и рисовало себе ту послезахватную картину мира, в которой есть место и колонизуемому племени,— только варяжство и хазарство не представляли, что им делать со своей победой, ибо варяжство умело только истреблять, а хазарство — только разлагать. Варяжские колонизации приводили к массовым гибелям от муштры (но и к муштре умудрялось приспособиться проклятое население), хазарские — к растлениям и отказу от малейшей дисциплины, которой и так было не густо, но обе цивилизации в ужасе пасовали перед самим фактом будущей победы. Они категорически не знали, что делать дальше. И Женька не знала, и понимала это. Впрочем, признать это было бы еще самоубийственней, чем заявить в штабе: «Я иду на свидание с местным». И так уже охранник в штабе, штабес-гой, смотрел на нее в высшей степени подозрительно — хотя комиссар полка имеет право ходить, куда хочет, ни перед кем не отчитываясь.

— Да,— сказал Волохов,— я не просто верю в бред про коренное население, но даже принадлежу к нему, хотя у меня нет никаких доказательств. Я просто одинаково ненавижу тех и этих, и этого мне достаточно, чтобы причислять себя к третьим. Я бы и тебя к нам забрал, но ты ведь не захочешь.