Седьмая чаша - К. Сэнсом

— Я уже стар, Мэтью. Мне пятьдесят семь лет. Тридцать из них я был монахом, а последние пять живу в миру. Становясь монахом, ты по собственной воле возлагаешь на себя обет бедности, целомудрия и послушания. Если ты относишься к этим зарокам всерьез (а в монастыре в Скарнси, где мы с тобой впервые встретились, ты собственными глазами видел, что это делают далеко не все монахи), то должен отринуть все земные страсти. Сделать же это очень и очень непросто. Помнишь, я говорил тебе про одну женщину?

— Про ту, которая умерла.

— Да. Как же я был зол на Бога, когда это случилось! Мне казалось, что Он забрал ее у меня специально, чтобы я навсегда похоронил себя в монастырской обители.

Гай покрутил головой.

— Затем злость в моей душе сменилась сомнениями в доброте Господа. Я стал думать: а может, Бог вовсе не такой, как Его представляет церковь, а правы дикари Нового Света, считающие верховное божество злым и мстительным существом, требующим человеческих жертв? Мне казалось, что одной из таких жертв стала и моя Элоиза. В своих медицинских изысканиях я принялся изучать душевные болезни, которые совпадали бы с моими представлениями о человеке и Боге как существах никудышных и с изъяном.

Никогда прежде я не слышал, чтобы Гай говорил столь пылко, даже исступленно. Перехватив мой взгляд, он снова покивал, а потом мягко улыбнулся.

— Но это был предел, Мэтью, дно, ниже которого я не опустился. А не опуститься, окончательно утратить веру мне, возможно, не позволил Всевышний, поскольку я находился уже на пороге отчаяния. Я продолжал молиться. Не хотел, но молился, так как чувствовал, что это важно. Как ни странно, это стало тем самым якорем, который позволил мне не оторваться от реального мира, очертания которого стали затуманиваться перед моим внутренним взором. И однажды мне показалось, что я услышал мягкий голос, который говорил: «Я не забирал Элоизу из мира. Почему твоя жизнь должна иметь большее значение, чем ее?» И лишь услышав эти беззлобные упреки, мне стало ясно: а ведь все это время я действительно полагал, что, будучи ученым, и впрямь важнее для Бога, чем Элоиза! Что с Его стороны это была хитрая уловка — забрать ее жизнь и таким способом заставить меня заточить себя в монастыре!

Гай откинулся на спинку стула.

— Ну вот. Так что не те, кто, помолившись, поднимается с колен, раздувшись от осознания собственной праведности, могут с большей уверенностью полагать, что с нами говорил действительно Он, а мы, кого Бог мягко, ненавязчиво упрекает в гордыне.

— Аминь!

— После этого горечь, которой была преисполнена моя душа, стала покидать ее, однако я снова не нахожу себе места и пребываю в смятении. Странно, что мы вынуждены охотиться за одержимым убийцей именно сейчас, когда меня самого вновь стали преследовать тревожные чувства. Связанные на этот раз с Пирсом.

Помявшись, Гай добавил:

— Я даже стал задумываться: а порядочно ли это — думать о нем такое?

«Значит, вот что его беспокоит, — подумал я. — А Пирс наверняка использует это!»

— Что же именно ты о нем думаешь?

Гай грустно качнул головой.

— Я и сам путаюсь в своих мыслях. Я впервые встретился с ним, когда умирал его прежний хозяин. Кстати, тот старый пройдоха относился к нему не самым лучшим образом. Первое, что поразило меня в Пирсе, был его ум — невостребованный, пропадающий без дела. Но я также обратил внимание на его красивое лицо и тело и, когда он пришел в мой дом, обнаружил в себе чувства, которые были новы и необычны для меня.

Я не знал, что сказать в ответ на это, и лишь с неприятно удивившим меня эгоизмом велел самому себе: «Гай — твоя опора. Не дай ей обрушиться!»

— Я долго думал об этом, — продолжал рассказывать Гай. — И молился. И знаешь, к какому выводу я пришел? Возможно, я хочу — или даже всегда хотел — сына! Чтобы учить его, обмениваться с ним идеями, чтобы он проведывал меня, когда я выйду на покой. В монастыре всегда было с кем поговорить, но здесь, в мирской жизни, я так часто ощущаю одиночество! Уверяю тебя, многие монахи страдают от того же самого.

Гай поднял на меня повлажневшие печальные глаза.

— Ты когда-нибудь испытывал что-то подобное, Мэтью? Тебе знакома потребность в ребенке или хотя бы в том, кто мог бы его заменить?

— Я коллекционирую сирот, — ответил я, — и, по-моему, так было всегда. Мальчишки Тимоти и Питер, теперь вот Кантрелл. Да и Барак с Тамазин в известном смысле тоже являются моими приемышами. А еще у меня был мой старый Вренн и мой помощник Марк. Ты видел его в Скарнси.

Я вздохнул.

— Даже если человек движим самыми что ни на есть благородными порывами, он вполне может совершить ошибку, выбрав недостойную личность в качестве… заменителя ребенка.

— Да.

Гай помялся, явно находясь в нерешительности, но потом с усилием все же заставил сорваться со своих губ слова, которые он явно и сам не хотел слышать.

— Пирс… Видишь ли, он… флиртует со мной.

Гай прикусил губу.

— То, как он улыбается, то, как временами с нежностью прикасается ко мне… У меня возникает чувство, будто он меня куда-то зовет. И боюсь, какая-то часть меня хочет откликнуться на этот зов. Он знает это и умело пускает в ход, когда я сержусь на него. Боюсь, он разбудил во мне что-то, о существовании чего не догадывался я сам, нечто большее, чем просто желание стать ему отцом.

— Гай, мне кажется, сейчас важнее не твои чувства, а чувства Пирса. Он холоден, расчетлив, корыстолюбив. Я видел, как он подслушивает за дверью, заметил, как льстив он с другими и заносчив с тобой.

Гай закрыл лицо руками и, посидев так немного, снова заговорил:

— Но и это еще не все. В последнее время я замечаю, что стали пропадать деньги. Сначала понемногу, из моего кошеля, оттуда, отсюда, но к сегодняшнему дню сумма исчезнувших денег уже составила несколько фунтов.

— Тебе необходимо избавиться от него, — тихо, но твердо заявил я.

— Я, который привел его в свой дом, должен вышвырнуть его за дверь?

— Ты пригрел змею на груди.

— Разве? А может, дело не во мне, а в том, что у Пирса из-за всех последних событий тоже зашел ум за разум и именно поэтому он таскает мои деньги? Ведь он ни в чем не испытывает нужды, я даю ему вполне достаточно.

— Избавься от него.

— Ты думаешь, он один из тех, кто предпочитает мужчин женщинам? — с неожиданной прямотой спросил Гай.

— Это мне не известно, зато я знаю другое: Пирс — из породы тех людей, которые не остановятся ни перед чем ради достижения своей цели.

Джоан подала следующее блюдо, и мы умолкли. Так, в молчании, и закончился ужин, и уже перед самым уходом Гай сказал:

— Я стану молиться об этом, Мэтью. С Пирсом я пока ни о чем таком разговаривать не буду.

Мой друг в отчаянии помотал головой.

— Не хочу верить в то, что он такой плохой, как ты о нем говоришь. У него светлый ум.

— И темное сердце.

Проводив Гая, я вернулся в гостиную, сел и стал думать об одиночестве, которое в этом противоречивом, сложном возрасте поселяется в сердцах у многих, и о плохих людях, готовых использовать это себе на благо.

Вдруг в моей голове родилась новая мысль, от которой мороз побежал по коже. Мы сошлись во мнении, что Пирс холоден, умен и начисто лишен человеческого сочувствия. Он знал о нашей охоте за убийцей. Он подслушивал наши разговоры и видел тела убитых. Но нет, это невозможно! Пирс работает у Гая, а убийца должен обладать свободой приходить и уходить в любое время. И не мог Пирс следить за нами. Нет, Пирс — не убийца! Как ни странно, он для этого был слишком эгоистичен и обладал слишком холодным здравомыслием.

Мой мозг находился словно в лихорадке. Еще чуть-чуть, и я начну подозревать Джоан или Тамазин. Может, убивает все же действительно Годдард? А если не он, то кто? Кто?!

Глава 35

Меня ждала беспокойная ночь, а все из-за отвратительного сна. В нем я снова вернулся в то холодное темное утро, когда верхом на своей лошадке въехал во двор Линкольнс-Инн и увидел двух студентов у покрытого ледяной коркой фонтана. Но когда они повернулись ко мне, один нырнул в темноту и скрылся, а другой оказался Пирсом. Он потянулся к телу в фонтане, перевернул его, и я увидел, что это Гай с перерезанным горлом. Я проснулся со сдавленным криком, и меня безрадостно приветствовали густые струи дождя, заливающего окно. И тут же у меня вновь сжалось сердце, ибо я услышал, как кто-то поднимается по лестнице. Однако в следующий миг я узнал шаги Барака и успокоился. Он, вероятно, возвращался с затянувшейся пирушки.

Утром все еще дождило, и на лужайке перед домом разлились бескрайние лужи. Одеваясь, я взглянул на стену, отделявшую мою землю от старой оранжереи Линкольнс-Инн. Оттуда, как и два года назад, будет подтекать вода, в результате чего земля буквально пропитается ею.

За столом в гостиной сидел Барак и с сомнением глядел на блюдо с хлебом и сыром.