Собрание сочинений. Том 7. Мельник из Анжибо. Пиччинино - Жорж Санд

показываться на ферме — больше ничего мне не нужно. Поглядите, как красиво выглядит это богатство, как оно сияет. Сколько в нем скрыто возможностей облегчить страдания, унять душевные муки. А все-таки недурная вещь деньги, господин Лемор, согласитесь! Вот здесь, у меня на ладони, жизнь пяти-шести бедных ребятишек!..

— Дружище, я вижу в них только то, что в них есть на самом деле — слезы, стенания, мучения старика Бриколена, скряжничество нищего, всю его постыдную, бессмысленную жизнь, целиком потраченную на трусливое, с постоянной оглядкой, любование краденым.

— Гм! Вы правы! — отозвался мельник, с внезапно возникшим чувством отвращения кинув золото, которое он держал в горсти, обратно в чугунок. — Сколько здесь собралось преступлений, низостей, тревог, лжи, страхов и несчастий! Вы правы, деньги — это мерзость. Вот уже и мы сами разглядываем и считаем, хоронясь от людей, золотые монеты, мы сами уже стали похожи на разбойников: вооружены пистолетами, боимся, что на нас нападут другие бандиты или схватят за шиворот жандармы. Прочь, скройся с глаз, проклятое! — вскричал он, закрывая чугунок крышкой. — И поехали, дружище! Какая радость, что оно не наше!

День пятый

XXXV. Разрыв

На подъезде к берегу Вовры наши путешественники заметили поднимавшуюся над Бланшемоном густую тучу дыма, которая начинала светлеть в лучах восходящего солнца.

— Поглядите-ка, — сказал мельник, — какой туман сегодня утром над Воврой, особенно в той стороне, куда мы с вами оба любим смотреть. Он мне мешает, я не вижу башенок моего милого старого замка, а они постоянно, где бы я ни находился, разъезжая по округе, служат мне вроде как маяками, и туда всегда направлены мои мысли.

Десять минут спустя дым, оседавший под давлением влажных утренних паров, пополз по земле, и Большой Луи, резко остановив лошадь нотариуса, сказал своему товарищу:

— Удивительное дело, господин Лемор: может, на меня сегодня с утра куриная слепота напала, но хоть я и смотрю во все глаза, я не вижу красной крыши нового замка под башнями старого! Однако я уверен, что отсюда ее видно. Я сто раз стоял на этом месте и различаю даже деревья, растущие вокруг. Эге, да что это? Поглядите! Старый замок совсем изменился с виду. Башенки вроде стали ниже. А куда, к черту, подевалась крыша? Разрази меня гром! Я вижу только коньки! Постойте, постойте, что там краснеет со стороны фермы? Это огонь! Ей-богу, огонь! А что там такое черное? Господин Лемор, я ведь вам говорил, когда мы приехали в Же-ле-Буа, что небо очень красное и что, наверно, где-то пожар. Вы еще утверждали, что это вереск горит. Но я-то знал, что лесных пожаров в этой стороне нет. Поглядите, поглядите, мне не померещилось: замок, ферма — все сгорело!.. Но что с Розой? Боже мой! Неужели и она… А госпожа Марсель, маленький Эдуард, бабушка!.. Боже мой! Боже мой!

И мельник, изо всех сил нахлестывая лошадь, пустился галопом в направлении Бланшемона, на этот раз не заботясь о том, сможет ли поспевать за двуколкой старая Софи.

По мере приближения к Бланшемону признаки бедствия становились все более несомненными. Вскоре мельник и Лемор узнали о происшедшем из уст прохожих, и хотя их уверяли, что никто не погиб, они, бледные и подавленные, продолжали подгонять лошадь, которая, казалось им, бежала еще слишком медленно.

Когда они добрались до нижнего конца церковной площади, бедная лошадь была совершенно загнана; она тяжело дышала, на губах у нее была пена, и она едва могла взбираться в горку шагом. Они остановили ее перед домом Пьолетты и выскочили из двуколки, намереваясь пуститься бегом — так было скорее. В этот момент перед ними появилась вышедшая из хижины Марсель. Она была бледна, но спокойна, одежда ее нимало не обгорела. Занятая всю ночь уходом за людьми, она не тратила бесполезно сил на борьбу с огнем. Увидев ее, Лемор от радости чуть не лишился чувств; он только взял ее за руку — слова не шли у него с языка.

— Мой сын здесь, а Роза — в доме кюре, — сказала Марсель. — С ней ничего худого не приключилось, и она сейчас в приличном состоянии; она счастлива, хотя родители ее в отчаянии. Но в конце концов все сводится к денежному ущербу. А это мало значит по сравнению со счастьем, которое ее ожидает…

— Что такое? — воскликнул мельник. — Я не возьму в толк…

— Идите к ней, друг мой, препятствий вам не встретится, и узнайте от нее самой об одном важном обстоятельстве, про которое я не хочу рассказывать вам первая.

Большой Луи, крайне озадаченный, бросился со всех ног к дому кюре. Лемор же вошел вместе с Марселью в хижину, хозяева которой тем временем занимались лошадьми, и устремился к лежавшему на кровати Эдуарду. Последний из рода Бланшемонов мирно покоился на жалкой подстилке беднейшего из его крестьян. У него не было теперь даже крова над головой, и он мог рассчитывать только на сердобольность неимущих.

— Так ему не грозила опасность? — взволнованно спросил Лемор, покрывая поцелуями горячие и чуть влажные ручки ребенка.

— Эдуард показал себя молодцом, — не без гордости ответила мать. — Ему ничего не сделалось; он проснулся среди ночи от удушливого дыма и не испугался. Остаток ночи он провел вместе со мной, помогая приводить в сознание и успокаивать людей; несмотря на то, что он еще очень мал и не может оценить размеров несчастья, он был заботлив, ласков, находил трогательные слова для меня и всех тех, кто вокруг нас впал в малодушие, дрожал и кричал от страха. А я-то боялась, что от испуга и волнения он захворает! В этом маленьком, хрупком тельце скрывается героическая душа. Анри! Эдуард — ребенок, отмеченный при рождении благодатью божьей: господь назначил ему быть благородным бедняком!

От поцелуев Лемора мальчик проснулся и, на этот раз узнав своего друга скорее по выражениям его любви к нему, нежели по внешним его чертам, произнес:

— Здравствуй, Анри! А почему ты не хотел говорить со мной, когда ты был Антуаном?

Марсель, проявляя истинно стоическую выдержку, начала объяснять своему возлюбленному, какой повой катастрофой обернулся пожар для остатка ее состояния, но тут в хижину вошел Бриколен; лицо его выражало смятение, одежда была порвана во многих местах, руки обожжены.

Когда прошел приступ страха, который охватил арендатора при виде пожара, он с отчаянной энергией и смелостью пытался спасти скотину и зерно. Много раз он сам чуть не пал жертвой своей бешеной деятельности; только когда