Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

— Бог мой, как здесь жарко, — начал он. — Как это вы, сударыня, можете существовать в такой температуре?

Разговор несколько минут продолжался в том же духе, как вдруг у самых дверей уборной раздались громкие голоса. Борденав отодвинул дощечку, прикрывавшую решетчатый глазок, совсем как в монастырской келье. Это оказались Фонтан, Прюльер и Боск, каждый держал под мышкой бутылку шампанского, а в руках по нескольку стаканов. Фонтан стучал, орал, что нынче его именины, что он сам купил шампанского. Нана вопросительно взглянула на принца. Ну конечно, само собой разумеется! Его высочество не желает никого стеснять, наоборот — он будет только доволен. Но Фонтан не стал дожидаться разрешения, он ворвался в уборную и, кривляясь, воскликнул:

— Мой не скряга, мой платил шампанское!..

Вдруг Фонтан заметил принца, он и не подозревал о его присутствии в уборной Нана. Он сразу же замолчал и с торжественно-шутовским видом изрек:

— Король Дагобер ждет за дверью и просит разрешения чокнуться с вашим королевским высочеством.

Принц улыбнулся — шутка показалась всем очень милой. Комнатка была маловата для такого количества гостей. Пришлось потесниться: Атласка и мадам Жюль отошли вглубь к занавеске, мужчины столпились вокруг полуголой Нана. Все трое актеров явились в костюмах второго акта. Прюльеру пришлось снять треуголку швейцарского адмирала, потому что высоченный плюмаж упирался прямо в потолок, а Боск в пурпуровом камзоле и в жестяной короне старался устоять на дрожавших, как у всех запойных пьяниц, ногах и приветствовал принца с видом монарха, принимающего в своем замке отпрыска соседнего царствующего дома. Шампанское разлили в стаканы, чокнулись.

— Пью за ваше высочество! — торжественно провозгласил старик Боск.

— За армию! — добавил Прюльер.

— За Венеру! — крикнул Фонтан.

Принц любезно поднял свой стакан, подождал, потом трижды склонил голову, бормоча:

— Сударыня… адмирал… спр…

И залпом выпил шампанское. Граф Мюффа и маркиз де Шуар последовали его примеру. Шутки прекратились, королевскому двору приличествует тишина. С невозмутимой серьезностью обитатели этого мирка под причудливым светом газовых рожков разыгрывали сцену из жизни реального мира, Нана, совсем забыв, что она в одних панталончиках, из которых выглядывает кончик сорочки, играла роль светской дамы, настоящей царицы Венеры, принимающей в своих интимных покоях государственных мужей. Каждую фразу она начинала словами: «Ваше высочество», почтительно ныряя в реверансе, обращалась к лицедеям Боску и Прюльеру, как к государю и сопровождающему его министру. И никто даже не улыбнулся такому противоестественному смешению, тому, что настоящий принц, наследник престола, пьет с фиглярами и чувствует себя как дома среди этого карнавального Олимпа, в этом маскарадном королевстве, в окружении костюмерш и потаскушек, скоморохов и бордельных зазывал. Директор, с увлечением следивший за удачной мизансценой, прикладывал в уме, какие можно было бы получить сборы, если бы его высочество согласился выйти на сцену во втором действии «Белокурой Венеры».

— А что, если мы позовем сюда моих дамочек? — вдруг воскликнул он совсем уж фамильярно.

Но Нана не пожелала. Однако сама она забыла о сдержанности. Ее привлек своей шутовской физиономией Фонтан. Она терлась возле актера, не спуская с него, взгляда, как беременная женщина, которую вдруг потянуло на сомнительную пищу, — даже перешла с ним на «ты».

— Налей-ка, дурачок!

Фонтан снова разлил шампанское в стаканы, и снова его выпили с теми же самыми тостами:

— За его высочество!

— За армию!

— За Венеру!

Но Нана потребовала молчания, властно махнув рукой. Она высоко подняла стакан и крикнула:

— Нет, нет, пьем за Фонтана!.. Сегодня Фонтан именинник. За Фонтана! За Фонтана!..

Чокнулись в третий раз за здоровье Фонтана. Принц, заметив, что Нана буквально пожирает комика глазами, обратился к нему.

— Господин Фонтан, — произнес он с истинно царственной любезностью, — пью за ваш успех.

Его высочество, стоя возле умывальника, не замечал, что полами сюртука вытирает мокрый мрамор. Словно в алькове, словно в тесной ванной комнате, от тазов и губок исходили влажные испарения, одуряюще пахло притираниями, и шампанское примешивало к этим запахам свой остренький, пьянящий аромат. Нана стояла между принцем и графом Мюффа, и при малейшем движении мужчинам приходилось поднимать руки, чтобы не задеть ее бедер или груди. Мадам Жюль хранила чопорно-выжидательную позу, и на лице ее не проступило даже капельки пота. Атласка, которая хоть и многого нагляделась на своем веку, не могла надивиться, как это принц и знатные господа во фраках без всякого стеснения жмутся на глазах у ряженых к полуголой бабе, и решила про себя, что шикарные люди вовсе не такие уж чистюли.

Но тут в дальнем конце коридора затренькал колокольчик папаши Барильо. Заглянув в уборную Нана, он обомлел, увидев, что трое актеров все еще не сменили костюмов второго действия.

— Господа, господа… — забормотал он, — поспешите. В фойе уже дан для публики звонок.

— Ничего, подождут, — хладнокровно обрезал Борденав.

Чокнулись еще раз, но поскольку бутылки опустели, актеры пошли переодеваться. Боск, который ухитрился облить шампанским приставную бороду, снял ее и, лишившись сего благородного украшения, показал присутствующим изможденную старческую физиономию, всю в синеватых прожилках, типичную физиономию спившегося актера. И тут же его пропитой голос донесся уже с лестницы: Боск хвастливо говорил Фонтану, очевидно намекая на принца:

— Ну как? Здорово я его отбрил!

В уборной Нана остались теперь только принц, граф и маркиз. Борденав ушел вместе с папашей Барильо и велел ему перед открытием занавеса предупредить Нана.

— Разрешите, господа? — обратилась Нана к гостям, принимаясь гримировать лицо и руки, которые требовали особых трудов, поскольку в третьем действии она появлялась обнаженной.

Принц уселся на диван рядом с маркизом де Шуар. Только граф Мюффа остался стоять. Его окончательно развезло от двух бокалов шампанского, выпитых здесь, в этой душной, жаркой комнатушке. Атласка, увидев, что господа заперлись с ее подружкой, из деликатности спряталась за занавеской; присев там на чемодан, она ждала и злилась, что приходится зря торчать здесь, а мадам Жюль тем временем бесшумно двигалась по комнате, ничего не говоря, ни на кого не глядя.

— Вы прелестно исполнили застольную, — проговорил принц.

Так начался разговор, однако после каждой отрывистой фразы следовала пауза. Нана не всегда удавалось отвечать на вопросы. Густо намазав лицо и руки кольдкремом, она кончиком полотенца стала накладывать белила. Потом отвела взор от зеркала и, не выпуская из рук баночку с белилами, с улыбкой взглянула на принца.

— Ваше высочество слишком меня захвалили, — пробормотала она.

Накладывать грим — дело сложное, и маркиз де Шуар следил за движениями Нана с восхищенно-блаженным видом. Он тоже вмешался в разговор.

— А не может ли оркестр аккомпанировать вам потише? — произнес он. — Просто преступление заглушать ваш голос.

На сей раз Нана не обернулась. Она орудовала сейчас заячьей лапкой, проводя ею по лицу легкими, но точными движениями, нагнувшись над умывальником и выпятив свои приятные округлости, обтянутые панталончиками с торчащим сзади кончиком сорочки, Но, желая показать, что ее тронул комплимент старца, она вильнула бедром.

Воцарилось молчание. Мадам Жюль заметила, что панталошка на правой ноге разорвалась. Она вытащила булавку, приколотую против сердца, и, опустившись на колени, стала хлопотать у ляжки Нана, а та, казалось, даже не замечала ее возни и пудрила лицо, стараясь не коснуться пуховкой скул. Но когда принц заявил, что, если она выступит в Лондоне, все англичане сбегутся на ее дебют, — она мило расхохоталась и повернулась к его высочеству в облаке рисовой пудры, с ярко-белой левой щекой. Потом вдруг стала очень серьезной: пора было накладывать румяна. Приблизив к зеркалу лицо, она окунула в баночку палец и осторожно положила румяна под глазами, аккуратно размазав их вплоть до самых висков. Господа почтительно молчали.

Граф Мюффа до сих пор еще не открыл рта. Ему невольно вспомнились годы юности. Вспомнилась детская, так редко освещавшаяся теплой материнской улыбкой. Позже, когда уже шестнадцатилетним подростком он целовал на ночь мать, даже засыпая, он ощущал ледяной холод этого поцелуя. Как-то раз он прошел мимо полуоткрытой двери, за которой мылась служанка, это было и осталось, вплоть до самой женитьбы, единственным взволновавшим его воображение воспоминанием. Жена его неукоснительно выполняла свои обязанности супруги, но сам он, в силу ханжества, никогда не мог отделаться от какого-то смутного отвращения. Он взрослел, он старел, так и не познав зова плоти, и, покорный суровой церковной морали, подчинил свою жизнь целому кодексу заветов и правил. И вдруг его занесло в эту артистическую уборную, к этой полуголой девице. Он, на чьих глазах графиня Мюффа ни разу не пристегнула даже подвязки к чулку, присутствует сейчас при интимном туалете женщины среди нагроможденных в беспорядке баночек и тазиков, вдыхает этот, такой сильный и такой сладостный, аромат. Все его существо возмущалось, он чувствовал, что постепенно все больше подпадает под власть Нана, он заранее пугался, вспоминая рассказы о дьявольском наваждении, которыми его пичкали в детстве. Он верил в дьявола. Нана с ее смехом была, пожалуй, дьяволом: ее бедра, ее грудь распирал порок. Но он поклялся себе сохранить твердость духа. Он сумеет устоять.