Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

Граф Мюффа до сих пор еще не открыл рта. Ему невольно вспомнились годы юности. Вспомнилась детская, так редко освещавшаяся теплой материнской улыбкой. Позже, когда уже шестнадцатилетним подростком он целовал на ночь мать, даже засыпая, он ощущал ледяной холод этого поцелуя. Как-то раз он прошел мимо полуоткрытой двери, за которой мылась служанка, это было и осталось, вплоть до самой женитьбы, единственным взволновавшим его воображение воспоминанием. Жена его неукоснительно выполняла свои обязанности супруги, но сам он, в силу ханжества, никогда не мог отделаться от какого-то смутного отвращения. Он взрослел, он старел, так и не познав зова плоти, и, покорный суровой церковной морали, подчинил свою жизнь целому кодексу заветов и правил. И вдруг его занесло в эту артистическую уборную, к этой полуголой девице. Он, на чьих глазах графиня Мюффа ни разу не пристегнула даже подвязки к чулку, присутствует сейчас при интимном туалете женщины среди нагроможденных в беспорядке баночек и тазиков, вдыхает этот, такой сильный и такой сладостный, аромат. Все его существо возмущалось, он чувствовал, что постепенно все больше подпадает под власть Нана, он заранее пугался, вспоминая рассказы о дьявольском наваждении, которыми его пичкали в детстве. Он верил в дьявола. Нана с ее смехом была, пожалуй, дьяволом: ее бедра, ее грудь распирал порок. Но он поклялся себе сохранить твердость духа. Он сумеет устоять.

— Значит, договорились, — болтал принц, уютно устроившись на диване, — в будущем году вы приезжаете в Лондон, и мы устроим вам такую горячую встречу, что вы никогда больше не захотите вернуться во Францию… Эх, милый мой граф, не умеете вы ценить красивых женщин. Мы у вас всех их отберем.

— А ему-то что, — сердито буркнул маркиз де Шуар, который, оставшись среди своих, осмелел. — Наш граф — сама добродетель.

Услышав эти слова, Нана взглянула на графа таким странным взглядом, что он вдруг почувствовал досаду. И тут же удивился своей досаде, рассердился на самого себя. Почему в конце концов он стыдится своей добродетели перед какой-то девкой? Ему захотелось ее ударить. Но в эту самую минуту Нана уронила кисточку на пол; она нагнулась за кисточкой, он тоже нагнулся, и их дыхание смешалось, волосы Венеры волной скользнули по его рукам. Это было наслаждением, впрочем, не свободным от укоров совести, но для истинного католика страх перед преисподней лишь усугубляет остроту греховных радостей.

В эту минуту за дверью раздался голос папаши Барильо:

— Сударыня, можно стучать? Публика потеряла терпение.

— Сейчас, — спокойно отозвалась Нана.

Она обмакнула кисточку в банку с тушью, потом чуть не уткнувшись носом в зеркало, зажмурив левый глаз, осторожно накрасила ресницы. Мюффа, стоя позади, глядел на Нана не отрываясь. Он видел в зеркале ее круглые плечи, ее грудь с легчайшими розовыми тенями. И, вопреки всем своим усилиям, не мог отвести взгляда от этого лица, которому зажмуренный глаз придавал пикантность, от этих милых ямочек, от этой чувственной гримаски. Когда же она зажмурила правый глаз и прошлась по ресницам кисточкой, он понял, что навсегда в ее власти.

— Мадам, — снова раздался из-за двери охрипший голос сценариуса, — они топают ногами, того гляди скамейки поломают… Можно стучать?

— Да ну вас, — нетерпеливо бросила Нана. — Стучите, мне-то что… Я не готова; ничего, подождут!

Она тут же успокоилась и, повернувшись к гостям, добавила с улыбкой:

— Право, даже минутки поговорить не дадут.

Теперь она уже закончила гримировать лицо и руки. Оставалось только наложить на губы две карминовые полоски. Граф Мюффа чувствовал, как все более и более волнует его, как неотступно влечет к себе эта поддельная краса пудры и румян, как исступленно подстегивает желания эта размалеванная юность, этот чересчур алый рот на чересчур белом лице, эти подведенные глаза, неестественно огромные, окруженные синевой, горящие, словно истомленные любовью. Нана удалилась за занавеску, чтобы снять панталончики и надеть трико Венеры. Потом, невозмутимая в своем бесстыдстве, расстегнула перкалевый лиф, протянула руки мадам Жюль и с ее помощью просунула их в короткие рукава туники.

— Скорее, публика злится, — пробормотала она.

Полузакрыв глаза, принц с видом знатока оглядывал округлые линии ее груди, а маркиз де Шуар невольно покачал головой. Чтобы ничего не видеть, Мюффа уставился на ковер. Впрочем, Венера была готова к выходу, она лишь накинула на плечи газовый шарф. Старая мадам Жюль суетилась вокруг нее, похожая на деревянную фигурку с пустыми светлыми глазками; вытащив несколько булавок из неистощимой подушечки, заменявшей ей сердце, она подколола тунику Венеры, касаясь пышной наготы своими сухенькими ручками, без слов, без воспоминаний, в давнем забвении своего пола.

— Готово! — воскликнула Нана, осматривая себя напоследок в зеркало.

Вошел встревоженный Борденав и заявил, что третий акт уже начался.

— Ладно, иду! — отозвалась Нана. — Подумаешь, какое дело! А это ничего, что мне вечно приходится их ждать?

Господа покинули уборную. Но они не попрощались с Нана, принц выразил желание посмотреть третье действие из-за кулис. Оставшись одна, Нана оглядела комнату и вдруг удивленно воскликнула:

— Куда же она делась?

Слова эти относились к Атласке. Когда Нана обнаружила ее за занавеской, на чемодане, та спокойно заявила:

— Конечно, я здесь сижу, просто не хотела мешать тебе и всем твоим кавалерам!

И добавила, что немедленно уходит. Но Нана ее не пустила. Вот дурочка! Ведь Борденав дал согласие на ее дебют. После спектакля они обо всем договорятся окончательно. Атласка заколебалась. Слишком уж тут много всего наворочено, да и здешний народ не по ней. Все же она решила остаться.

Когда принц спускался по узенькой лестнице, вдруг послышался шум, глухая брань, какой-то топот, словно там в дальнем углу театра шла драка. Актеры, ожидавшие своего выхода, перепугались. Оказывается, Миньон снова разошелся, осыпая Фошри дружескими тычками. Он изобрел новую забаву — щелкал журналиста по носу, отгоняя, по его уверениям, мух. Естественно, что актеры от души наслаждались этим зрелищем. Но вдруг Миньон, вдохновленный своим успехом, разнообразия ради, закатил журналисту пощечину, самую настоящую и весьма увесистую пощечину. На сей раз он переиграл: Фошри не мог смириться с тем, что ему в присутствии актеров закатили оплеуху. И оба соперника, с бледными, искаженными ненавистью лицами, сцепились уже не комедии ради, а всерьез. Они катались по полу за боковой кулисой, и каждый обзывал противника сутенером.

— Господин Борденав! Господин Борденав! — задыхаясь, крикнул прибежавший за директором режиссер.

Борденав, извинившись перед принцем, последовал за режиссером. Узнав в дерущихся Фошри и Миньона, он досадливо махнул рукой. Вот уж действительно нашли время и место, его высочество рядом, да и публика может услышать! В довершение всего примчалась, задыхаясь, Роза Миньон буквально за минуту до своего выхода на сцену. Вулкан уже кинул ей реплику. Но Роза застыла на месте, видя, как на полу у самых ее ног муж и любовник душат, лягают друг друга, рвут друг у друга волосы, а сюртуки у них побелели от пыли. Они мешали ей пройти, хорошо еще, что машинист успел поймать цилиндр Фошри, когда этот чертов цилиндр чуть было не выкатился на сцену. Тем временем Вулкан, который безбожно импровизировал, желая отвлечь зрителей, снова повторил реплику. Но Роза не трогалась с места, глядя на дерущихся мужчин.

— Да не смотри ты на них! — злобно прошипел ей на ухо Борденав. — Иди, иди скорее! Тут тебе делать нечего! Пропустишь выход!

Получив толчок в спину, Роза перешагнула через сцепившиеся тела и очутилась на сцене перед публикой в ярком свете рампы. Она так и не смогла понять, почему они катаются по земле, почему началась драка. Все еще дрожа всем телом, чувствуя, что в висках у нее гудит, она подошла к рампе с чарующей улыбкой влюбленной Дианы и пропела первую фразу своего дуэта таким проникновенным голосом, что публика устроила ей настоящую овацию. Позади, за кулисами, слышались глухие удары. Еще минута — и драчуны выкатятся на сцену. К счастью, музыка заглушала их возню.

— Пропадите вы пропадом! — заорал взбешенный Борденав, когда драчунов удалось разнять. — Не можете, что ли, дома драться? Вы же знаете, я таких вещей не терплю… Сделай одолжение, Миньон, держись левой стороны, а вас, Фошри, попрошу держаться правой, и если вы посмеете ступить налево, я вас из театра выкину… Значит, решено — один налево, другой направо, иначе я запрещу Розе вас сюда водить.

Он вернулся к принцу, который осведомился, в чем дело.

— Да так, пустяки, — хладнокровно ответил Борденав.

Закутанная в меха Нана, в ожидании своего выхода, беседовала с кавалерами. Когда граф Мюффа подошел поближе, чтобы взглянуть на сцену в щелку между кулис, режиссер жестом показал ему, чтобы тот ступал потише. С колосников струилось умиротворяющее тепло. В кулисах, исполосованных резкими лучами света, ждали своей очереди несколько человек; они болтали вполголоса, передвигались на цыпочках. Осветитель находился на своем посту перед сложной системой газовых кранов; пожарный, опершись о кулису, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что происходит на сцене, а наверху, сидя под самым потолком на скамеечке, машинист, опускающий и поднимающий занавес, смиренно ждал звонка, чтобы привести в действие свои канаты, равнодушный к тому, что делают актеры. И среди духоты, осторожных шагов и шушуканья со сцены доносились голоса актеров, какие-то нелепые, глухие, поражавшие своей ненатуральностью. А там, еще дальше, за неотчетливым звучанием оркестра слышалось все заполняющее могучее дыхание — дыхание зрительного зала, то приглушенное, то вольное, прерываемое шумом, смехом, рукоплесканиями. Присутствие невидимой отсюда публики ощущалось даже в минуты полного затишья.