Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

— С детьми и с мужьями, — сказал он и подумал: «Уж это бесспорно. И древним римлянам это было известно. Но, наверное, по-другому. Их войны, пожары и наводнения — всего лишь древняя история».

Сейчас-то никто не ревет над нею. И не хохочет. То, о чем тогда говорил он, — его современность. Лично ему принадлежащая жизнь, до которой не дожил ни один древний римлянин. Чтобы ощутить эту жизнь, незачем копаться в архивах и доверяться елейному красноречию разноречивых свидетелей, — достаточно, в крайнем случае, одной подшивки непожелтевших газет. Потому он и мог так ясно говорить с ней об этом. Или не мог? Или не должен был? Надо теперь додумать головой. Или не брать в голову.

— Бросим институт, — сказала она и посмотрела в высокое бледное небо, — уедем в Среднюю Азию. Будем жить в горах или у озера, будем строить дома, стойкие к землетрясениям, растить своих детей, учить чужих и любить друг друга.

Он подумал: «Людей на обеих улицах стало больше. Кончился, как видно, рабочий день. В окнах первого этажа дома напротив пылает красное солнце. Стекла нижних окон черные и тусклые, как прежде. Еще очень светло. Весна».

— Вот так, — сказала она и встала. Глаза у нее очень узкие и очень светлые. Он тоже встал. — Не могу понять, для чего тебе это так нужно?

— Что?

— Чтобы тебя все знали.

— Тебе первой надоест рай в шалаше. Разве тебе не хочется сделать что-нибудь, чтобы тебя все знали?

Он взял ее за плечи, усадил на скамейку и сел рядом с ней.

— Стану аспирантом, — сказал он, — сниму роскошную комнату. И первый раз мы выйдем из нее через две недели.

Она придвинулась к нему.

— И было это еще через три года, — сказала она. — Всего через три. А может быть, через два. Всего через два. Мать тебя не отпустит. Она не отпустит тебя и через два. Она не отпустит тебя и через пять, и через шесть, и через семь. Она не отпустит тебя до тех пор, пока не увидит себя матерью академика. Как я ее ненавижу!

Он думал тогда, что знает, как потом она будет жалеть об этих своих словах. Кого-нибудь ненавидеть ей всегда казалось ужас до чего плохо. Хотя сейчас-то, то есть тогда, в скверике, она ни о чем не жалела. Наоборот, говорила так, что, слушая ее, можно было подумать, что уж о чем, о чем, а вот об этих своих словах она нипочем не пожалеет. Выходило совсем смешно — он думал, что знает о ней больше, чем она сама, и самое смешное, что тогда, то есть сейчас, на скамейке в скверике, он действительно так думает и это просто чудо, как ему нравится.

— Отпустит.

— Нет. Я бы ни за что тебя не отпустила, если бы была тебе матерью.

— Ладно, — сказал он. — Так и быть. Напишу диплом, наделаю всем им шума. Превращаюсь сразу в профессора, на худой конец — пока в кандидата и получаю квартиру из пяти необозримых комнат. И ты в ней станешь хозяйкой.

Она придвинулась к нему совсем близко.

— Из пяти не дадут.

— Тогда из шести. Никак не меньше, чем из пяти. И тогда ты родишь мне сына.

Она положила голову ему на плечо и сказала:

— Нет. Ни за что. Вдруг у моего сына будет большое будущее, а его не вовремя полюбит девушка и ему, чтобы не приуменьшить своего большого будущего, придется целоваться с ней в вонючих подъездах.

Он подумал тогда: ужасно он любит, как пахнут ее волосы. Раньше, до нее, он не знал, что есть такой запах.

— Не придется. Им будет легче, нашим детям. Наши родители не смогли подарить нам квартир. Большая война все разрушила. Твои родители не сумели сохранить для тебя даже себя. А я буду здорово, до чертиков здорово, лучше всех работать, за это государство даст мне огромную квартиру, а я оставлю ее нашим детям.

— Конечно. Ты оставишь ее нашим детям. — Она помолчала, потом сказала ему шепотом в самое ухо: — Откуда ты знаешь, что все так чудесно будет? — И сейчас же подставила свое ухо к его губам.

— Знаю, — сказал он шепотом тоже ей в ухо и приблизил свое.

— Откуда? — Ее ухо у его губ. Он поцеловал ее в ухо. В ее милое теплое ухо. Она протянула губы к его губам.

— Приспичило! — ввинтился ему в ухо, как штопор, дрожащий, старушечий голос.

Она отшатнулась от него. Он встал. По дорожке-аллее медленно уходит от них высокая толстая женская фигура в черном пальто, в черном платке и с черной палкой.

Женщина с книгой и помпоном исчезла вместе с коляской; на скамейке, где она раньше сидела, лежит примятый лист белой бумаги. На скамейке напротив скамейки с листом теперь сидит совсем молодая девушка с длинными рыжими волосами и парень, тоже совсем молодой, может быть школьник. Парень оглядывается и исподтишка щекочет девушку под подбородком. Девушка жмурится и вытягивает шею.

Он подумал: «У этих, кажется, проще. Или так кажется?»

— Уйдем, уйдем, уйдем, — говорила она и тянула его за рукав, — сейчас же уйдем отсюда.

Они пошли по дорожке-аллее в другую сторону от той, куда уходила старуха. Внезапно она остановилась и крикнула вслед старухе:

— Ведьма!

Не останавливаясь, старуха обернулась и погрозила им палкой. Лицо у старухи словно исклеванное воробьями. Она бросилась в сторону старухи, потом — от старухи, опять — к старухе и — прочь от старухи.

Рыжая девушка и парень смотрели вслед старухе и смеялись. Парень теперь украдкой щекочет девушку за воротником.

Он побежал за ней. Они бежали до тех пор, пока она не остановилась.

— Ну разве я не права? — сказала она и засмеялась. — Ну разве старушка не ведьма?

Глаза у нее стали огромными, черными, блестящими.

— Еще бы! — сказал он. — Конечно, ну конечно, старушка — ведьма. Сейчас, сейчас она оседлает свою клюку, с дымом взовьется в небо и понесется над городом. Только гляди в оба, как бы она от зависти не напустила на тебя порчу.

Они медленно идут по улицам, и навстречу им идут люди. Людей то больше, то меньше, смотря по тому, по какой улице они идут, и когда людей меньше, они останавливаются и целуются, но недолго, потому что она все время вырывается и оглядывается, а когда людей больше, они только до хруста сжимают друг другу руку, за которую держатся.

Возле одного подъезда они, не договариваясь, остановились, и, не глядя на нее,