Ратоборцы - Влада Воронова

— И года не прошло, как догадался, — хмыкнул Бродников. — Но я думал, первым будет Кохлер, всё-таки разведчик.

Не боится. Всё правильно, с какой стати покойнику смерти бояться? Только не бывает покойников с насмешливыми солнечными искорками в глазах. Забавляется, поганец! Смешно ему…

— Кохлеру тобой заниматься ни к чему, как и магистру, — сказал Декстр. — За тебя я отвечаю.

— И что тебе теперь будет? — посерьёзнел Бродников

— Ты лучше подумай, что будет тебе.

— Ну я-то справлюсь.

От оскорбления Декстр на мгновение даже задохнулся.

— Курсант Бродников, трое суток карцера! И неделя отработок в ремонтном дворе, уборщиком.

— Курсанта Бродникова у вас нет, генерал, — уточнил техносторонец. — Только Иван Чижик, приблуда случайный.

— Даже так, ар-Каллиман? — выбрал самую официальную форму обращения Декстр, что-то в словах Бродникова задело, укололо — и довольно сильно. — Позвольте спросить, почему?

— А зачем? Ордена давно стали, а может, и всегда были только театром, игрой, только вот кровь в нём льют не бутафорскую. — Бродников досадливо махнул рукой. — Вы таким никчёмьем заняты, и такую цену за него платите.

— Тогда зачем ты здесь? Почему остался?

— Ради лабиринта, — ответил Бродников.

— И всё?!

— А больше здесь ничего нет.

Декстр сел на бревно. Обидно-то как. Но не за орден — за себя. Почти год виделись изо дня в день, говорили, и как говорили. У Декстра таких разговоров за всю жизнь меньше было, чем за эти месяцы. А в итоге — пустота. Прямым текстом заявили, что ты никто и ничто. Не нужен. Никчёмен.

— Вы ошибаетесь, ар-Каллиман, — спокойно и ровно ответил Декстр. — Орден вовсе не бесполезен. И война за «Полночный Ветер» будет не напрасной. Меч действительно опасен, в нём слишком много волшбы и заклятий, он легко овладевает людьми и подчиняет своей воле. Он потребует слишком много крови, гораздо больше, чем прольётся на грядущей войне. Если не разрушить «Полночный Ветер», он разрушит мир.

— Хороший ты мужик, Декстр. — Бродников сел рядом, улыбнулся невесело. — Не будь генералом, я назвал бы тебя другом.

Теперь Декстр даже не знал, обидеться ему или обрадоваться.

— Нитриен никогда не враждовал с Ястребами, досточтимый ар-Каллиман.

— Почтенный, — ответил Бродников. — Это Латрик у нас досточтимый, старейшина. А я обычный долинник. И зовут меня Славян. Но можно и Чижик, разницы нет.

— Славян — домашнее имя?

— Да. И всё-таки, Декстр, что тебе теперь будет?

— Не знаю. — Если бы Бродников спросил «Что теперь будет со мной?», всё оказалось бы простым и понятным. Доложил магистру, и пусть у него голова болит. А теперь Декстр действительно не знал, что делать.

Но Бродников ждёт ответа.

— Какое тебе до меня дело? — разозлился Декстр.

— Подставил-то тебя я. Надо было уйти ещё в феврале, когда гроссмейстер «Уложение» принял. Но я остался собственные заморочки решать. Вот и получается, что подставил тебя. А раз я подставил, то мне и вытаскивать.

«Сепаратисты были стократ правы, когда мерили благородство ордена по Бродникову, — подумал Декстр. — Только формулировка неверная. Надо было сказать „Если Чижик до сих пор не бросил орден, то даже там должна быть хоть парочка достойных людей“. Сказать то, что сказал сейчас Бродников, мне никогда не хватило бы ни смелости, ни чести. Чего себе-то врать… Я так не смогу никогда. Уехать бы парню, и побыстрее…».

— Нет, — покачал головой Бродников, — за дезертира тебе достанется не меньше.

Декстр торопливо проверил ментальные защиты. Но Бродников даже и не пытался прослушать, да и нечем ему прослушивать, в магии полный ноль.

— Тут телепатом быть не надо, — усмехнулся Бродников, — некоторые вещи столь очевидны.

Размышлял он напряжённо, прикидывал варианты.

— Лучше магистру прямо всё сказать. Тогда он промолчит, не станет выше докладывать, что в крепости ар-Каллиман ли-Бродников был. Соответственно тебе тоже ничего не сделает, поорёт максимум минут десять и заткнётся.

— С тобой криком не ограничится, — ответил Декстр.

— Выкручусь, — беспечно отмахнулся Бродников. — Главное, что до Нитриена преждевременных новостей не дойдёт.

Так вот он чего боится. Братьев не хочет втягивать, надеется сам выкарабкаться. Почти два года…

— Чижик, — назвать Бродникова Славяном Декстр не решился, — но как ты смог? Столько времени молчать… Беречь… Разбивать кодировки самому, в одиночку… Даже сейчас ты пытаешься Нитриен защитить, ведь орден может сделать тебя заложником… Хотя нет, такой удачи ты магистру не дашь, скорее с собой покончишь… Где ты взял столько сил?

— Просто у тебя никогда не было семьи, — ответил Бродников.

— Я дважды вдовец и у меня семеро детей, внуки есть, — возразил Декстр.

— Но никого из них ты не любил и не любишь.

Декстр вспыхнул, хотел одёрнуть курсанта, но осёкся: Бродников не курсант, да и людю с такой проницательностью врать бесполезно.

— Генерал, — грустно улыбнулся Бродников, — мы оба знаем, что такое каждый вечер засыпать, надеясь, что утром придёт мама и заберёт домой, а утром понимать, что мама не придёт никогда. И вопреки очевидности каждый вечер всё равно надеяться.

Декстр отвернулся. Воспоминания спрятались, но не стёрлись. Всего-то несколько слов, и всё вернулось — тёмная комната на тридцать мальчишек, одиночество, потом каморка на квартире учителя. Тогда одиночества стало немного меньше, но всё равно никуда оно не делось.

Не делось? Раньше Декстр был уверен, что с появлением учителя одиночество исчезло.

— Случайная ласка и мне доставалась, — ответил на угаданные мысли Бродников. — Иногда. Воспитатели в приюте не были ни плохими, ни злыми, но одна тётка на тридцать, а то и сорок детишек… Им было не до нежностей. И ласку в поощрение я тоже видел. Только не нравилась мне она, фальшивая. Любят ведь просто так, а не за что-то. Лучше вообще без неё, чем ласка из огрызков чувств. Хотя, — опустил он голову, — мне никто не предлагал пойти жить к нему домой. Может, и согласился бы на полупривязанность.

— Нет, — ответил Декстр.

— Этого мы не знаем. Важно одно — детство кончилось, исчезло, его больше нет. А значит, нет и его власти. Мы можем жить так, как хотим сейчас, без оглядки на прошлое. Мы сами по себе, мы люди, а не тени былого. Было и было, главное, что прошло. Маленьких перепуганных мальчиков, которые остались без родителей и не могли сами о себе позаботиться, давным-давно нет. Мы взрослые, и можем ходить сами, ни за кого не цепляясь. Должны.

Бродников мгновение помолчал, подбирая слова.

— И когда ты поймёшь, что способен идти сам, без подпорок, вот тогда у тебя появляются люди, которыми ты очень дорожишь, которых любишь. А любовь — огромная сила, можно справится с чем угодно.

— А как же поддержка друзей? — спросил Декстр. — Семьи, любимых? Ты сам себе противоречишь.

— Ничуть. Одно дело опереться на протянутую руку, отдохнуть, перевести дух и идти дальше, и совсем другое — пытаться превратить живых людей в костыль, в вещь. Поддерживай меня вечно! Служи пожизненно. Не имей своей воли, своих мыслей, стань моей тенью. То есть умри заживо.

— Обороты у тебя.

— Обыкновенные, — ответил Бродников. — У вас отношения «дети-родители», «ученик-учитель» строятся именно по этой схеме, которую правильнее всего назвать «раб-хозяин», причем для обеих сторон. Учитель и родитель у вас одновременно и хозяин, и раб. Дети, ученики тоже и хозяева, и рабы. Вы все друг для друга вещи. Ученик или ребёнок обязан всю жизнь воплощать родительские и учительские замыслы, стать инструментом — без собственных мыслей, чувств, целей. Быть никем. А родители и учителя должны всю жизнь быть костылём, волочь на себе калеку с переломанными ногами и хребтом, которые сами идти не могут. И ведь рады волочь! Потому что и сами калеки. А глядя на других калек, могут сказать — а я-то ещё ничего, вон как резво ковыляю. Нормальные учителя и родители гордятся достижениями детей и учеников, их самостоятельностью. А ваши — тем, что без них дети и ученики обречены на гибель. Ведь вы можете быть сильными только за счёт чужой слабости. Обогнал хромой безногого и назвал себя чемпионом. Превращаете живых людей в инструменты, потому что самостоятельно сделать ничего не можете, без кукол вы ничто. Ученики ничуть не лучше — ты мой учитель, вот и думай за меня, решай, живи за меня. А я как-нибудь у тебя на загривке пересижу. Любые унижения терпеть согласны, лишь бы самим ничего не делать, ничего не решать. Удобно. Ответственности нет, думать тоже не надо — как учитель сказал, так и делай. Потому у вас и учитель навечно. Так и жрёте всю жизнь друг друга заживо. Хоть бы один кто-нибудь додумался, сначала свои раны залечил, а потом и других исцеляться научил, ходить самостоятельно… Так нет. Декстр, одно дело, когда два калеки ковыляют, поддерживая друг друга, и совсем другое, когда каждый пытается превратить другого в костыль. Так ходить нельзя, только всю жизнь на месте топтаться. Вечно.