Устал рождаться и умирать - Мо Янь

— Вот как, и ты вино пить собрался?

Лань Лянь шагнул со своей полоски, взял из рук Хун Тайюэ флягу, выпил, запрокинув её к небу, и отшвырнул. Опустился на колени и обратился к полной луне голосом, в котором смешались печаль и радость:

— Ты свидетель, старая подружка, трудные времена я пережил. Впредь тоже смогу работать на земле при свете солнца…

Своими глазами я всего этого не видел, так что, как говорится, за что купил, за то и продаю. А вот у уроженца тех мест Мо Яня многочисленные выдумки сливаются с фактами реальной жизни в такую мешанину, что не разберёшь, где правда, где ложь. То, что я рассказываю, я должен испытать на своей шкуре, увидеть своими глазами, услышать собственным ушами. Но, как это ни печально, в моё повествование нет-нет да и просочится написанное Мо Янем и уводит меня в сторону, куда не надо. Вот есть у него одна малоизвестная вещь, называется «Последний борец за революцию». Она и после издания оставалась малоизвестной, читали её, по моим оценкам, человек сто, не больше. Но в ней действительно создан образцовый персонаж с яркой индивидуальностью. Этого Лао Те — Несгибаемого, заставили служить в гоминьдановской армии, он попал в плен, стал служить в Народно-освободительной армии, был ранен, демобилизовался и вернулся в родные места. Но этот обычный человек всегда считал себя великой личностью, уверенный, что своими действиями влияет на судьбу страны и даже на исторический процесс. Когда стали снимать ярлыки с «подрывных элементов» и реабилитировать «правых», когда в деревне стали осуществлять «полную подрядную ответственность», он надел армейскую форму и пошёл к начальству. А вернувшись, сообщил, что его принял очень большой человек и сказал, что в центральном комитете развели ревизионизм, что идёт борьба между сторонниками различных курсов. Вот деревенские и стали называть Несгибаемого «помешанным на революции». Этот персонаж, без сомнения, очень похож на Хун Тайюэ, и Мо Янь не стал называть его имени лишь потому, что не хотел портить ему репутацию.

Как уже говорилось, я скрывался в тени ворот усадьбы Симэнь и наблюдал за происходившим во дворе. Ян Седьмой, который уже прилично нагрузился, взял чашку с вином и нетвёрдой походкой направился к столику, за которым сидели бывшие «мерзавцы». Собравшись по особому случаю, они с готовностью предавались воспоминаниям о горестных днях прошлого, все были возбуждены и скоро перешли в состояние, когда человек пьян без вина. Когда к ним подошёл бывший командир общественной безопасности, воплощение диктатуры пролетариата, человек, который лупцевал их плетью, все отчасти удивились, а отчасти вознегодовали. А тот, опершись одной рукой о край стола, с чашкой вина в другой заговорил. Язык у него ворочался с трудом, но слова он выговаривал довольно чётко:

— Братцы, в те годы Ян Седьмой частенько был виноват перед вами, милостивые государи, а сегодня вот приношу извинения…

Он опрокинул чашку в рот, но добрую половину пролил мимо, намочив галстук. Хотел ослабить его, но вместо этого стал затягивать всё туже, пока лицо не побагровело. Было такое впечатление, что по-другому ему от переживаний не избавиться и он собирается повиниться именно таким образом — покончив с собой.

К нему подскочил бывший предатель Чжан Дачжуан. Человек великодушный, он с увещеваниями помог ему снять галстук и закинул его на ветку дерева. С багровой шеей и вытаращенными глазами Ян Седьмой продолжал:

— Братцы, западногерманский канцлер Брандт опустился на колени в снег перед мемориалом погибшим евреям, признал вину гитлеровской Германии и покаялся. А теперь и я, Ян Седьмой, бывший командир общественной безопасности, встаю перед вами на колени, прошу прощения и каюсь!

Он стоял на коленях, яркий электрический свет освещал его бледное лицо, а над головой, как окровавленный меч, свешивался галстук. Как символично! Сцена хоть и комичная, но я был глубоко тронут. Надо же, этот грубый и противный Ян Седьмой не только знает, что Брандт каялся, стоя на коленях, в нём настолько заговорила совесть, что он попросил прощения у тех, кого когда-то бил. Я невольно стал смотреть на него другими глазами. Смутно припомнилось, что вроде бы про Брандта читал вслух Мо Янь, ещё одна информация из «Цанькао сяоси».

Поднимать Яна Седьмого устремился главный на этом сборище бывших «мерзавцев» У Юань. Ян Седьмой не вставал ни в какую, ухватившись за ножку стола, и продолжал голосить:

— Виноват я, ох виноват. Велит владыка Ло-ван своим демонам хлестать меня плетьми… Ох, забьют до смерти… Ох, забьют…

— Дело прошлое, почтенный Ян, — уговаривал У Юань. — Мы уже всё забыли, зачем так убиваться? К тому же это было веление общества, если бы не ты, Ян Седьмой, нашёлся бы какой-нибудь Ли Седьмой или Лю Седьмой, чтобы бить нас. Вставай, вставай давай, мы уже всё пережили, ярлыки с нас сняли, а ты вон разбогател. А если совесть мучает, пожертвуй из прибыли на постройку храма.

— Не буду я ничего жертвовать! — взревел сквозь рыдания Ян Седьмой. — Столько трудов положил, чтобы заработать немного, с какой стати я должен жертвовать на храм?.. Хочу, чтобы вы меня вздули, столько же раз, сколько я лупил вас когда-то. Это не я вам должен, а вы мне должны…

Тут произошла заминка, во двор ввалилась группа молодых людей, которые тут же загалдели, увидев, какое представление для них устроил Ян Седьмой. В это время я увидел, как откуда-то со стороны, покачиваясь на каждом шагу, приближается Хун Тайюэ. Когда он проходил мимо, меня окатило тяжёлым запахом перегара. За долгие годы после побега я впервые так близко видел этого когда-то самого высокопоставленного руководителя большой производственной бригады Симэньтунь. Голова вся седая, толстые волосы торчат так же упрямо. Лицо обрюзгло, зубов не хватает, и вид потому глуповатый. Стоило ему слупить во двор, как беспрестанно гомонившие там позакрывали рты. Сразу видно, что в душе народ ещё робел перед человеком, который многие годы заправлял в деревне. Но молодёжь тут же принялась зубоскалить:

— Эй, почтенный господин Хун, съездил уже Председателю Мао поплакаться? С партсекретарем провинции встречался? Порешили, как быть с ревизионистами в ЦК?..

Навстречу метнулась У Цюсян, и словно по условному рефлексу поднялись со своих мест все бывшие «мерзавцы». Засуетившийся Тянь Гуй даже смахнул со стола свою чашку и палочки для еды.

— A-а, почтенный секретарь! — радушно и по-дружески воскликнула Цюсян, беря Хун Тайюэ за руку.

Я тут же вспомнил, как в бытность волом видел в одном кинофильме, что показывали на току, как распутная жёнушка скрытого классового врага соблазняет революционного кадрового работника. А присутствовавшая молодёжь, наверное, припомнила, как в образцовом революционном спектакле коммунистка-подпольщица тётушка А Цин привечает командира «нерегулярного» отряда Ху Чуанькуя. Потому что они хором пропели, подражая её словам в той пьесе:

— «Командир Ху, какими ветрами занесло тебя?»

Явно не привыкший к такому чрезмерному вниманию, Хун Тайюэ руку отдёрнул, но сделал это слишком резко и чуть не упал. Цюсян поспешила поддержать его. На этот раз он не сопротивлялся и позволил усадить себя за свободный столик. Усадила она его на табуретку, без спинки, и Хун Тайюэ мог в любой момент клюнуть носом или опрокинуться на спину. Поэтому сметливая Хучжу спешно принесла стул и усадила его устойчиво. Опершись рукой о стол, он повернулся и затуманенным взором уставился на собравшихся под деревом. Цюсян привычно протёрла полотенцем стол перед ним и задушевно осведомилась:

— Чего изволите, почтенный секретарь?

— Чего изволю… Чего изволю… — Хлопая тяжёлыми веками, он яростно шлёпнул по столу, да так, что с грохотом подскочила старая и помятая революционная фляга. — Чего изволю, говоришь?! — взревел он. — Вина! Да подмешай пару лянов ружейного пороха!

— Ах, почтенный секретарь, — делано разулыбалась Цюсян. — Вы, гляжу, выпили уже достаточно, не стоит больше, лучше завтра. А сегодня велю Хучжу приготовить чашку отвара из карасей, протрезвиться. Примете горяченького, и домой спать. Как вам?

— Какой ещё отвар? Думаешь, я пьяный? — Он изо всех сил таращился на неё из-под опухших век — в уголках глаз скопился жёлтый гной — и недовольно заорал: — Никакой я не пьяный! У меня даже если кости и плоть пьяны, в душе всё ясно и светло, как вот эта яркая луна на небе, блестит как зеркало. И не вздумай надуть меня, — хмыкнул он, — ничего не выйдет! Вино, где вино? Вы, мелкие хозяйчики капиталистические, торгаши, все навроде лука-порея на «три девятки»:[238] корни сухие, кожа гладкая, а внутри живой. Как погода наладится, тут же прорастает и цветёт. Разве признаёте что кроме денег? Деньги признаёте, курс — нет. Есть у меня деньги! Вино неси!