Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева

Так и кончилось.

_____

Нынче же пишу Алеку Броуну. Вот его адрес:

Fressingfield

nr Diss

Norfolk

Alec Brown [1276]

Если — потом когда-нибудь — нужны будут иллюстрации Гончаровой вышлем их Вам. А есть ли у Вас мой Мо́лодец? Посылаю на авось, м<ожет> б<ыть> еще что-нибудь найдется, у меня почти нет своих книг [1277].

Пишу под огромный снег, недолетающий и тающий.

СИЛА ЖИЗНИ. Будем учиться у подснежников.

Обнимаю Вас

                             МЦ.

Перешлите, пожалуйста, милая Раиса Николаевна, прилагаемую записку Броуну — в своем письме.

Впервые — Минувшее. С. 245-248. СС-7. С. 329-331. Печ. по СС-7.

9-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

25-го февраля 1931 г.

          Дорогая Анна Антоновна!

Еще раз повторяю Вам: живи я с Вами (хотя бы в одном городе, хотя бы в одной стране) у меня была бы другая жизнь, вся другая. Мое горе с окружающими в том, что я не дохожу. Судьба моих книг. Всякий хочет 1) попроще 2) повеселей 3) понарядней. Так одинока как это пятилетие я никогда не была. Дома я вроде «стража беспечности» [1278] (как мне нравилось это чешское название!) — роль самая невыгодная. Весь день дозирать, направлять, и всё по мелочам. Иногда с горечью думаю: все у меня в доме и все вокруг более «поэты», чем я. У меня от «поэзии» —только моя несчастная тетрадь.

У меня нет человека, к которому бы я могла придти вечером, сбыв с плеч день, который, раскрыв дверь, мне непременно обрадовался бы, ни одного человека, которого не надо бы предварительно запрашивать: можно ли? Я здесь никому не нужна.

Есть — знакомые. Но какой это холод, какая условность, какое висение на ниточке и цепляние за соломинку. Какая нечеловечность.

Помните, я Вам писала о начинающейся дружбе с переводчицей Извольской — вместе жили в Савойе, соседи по Медону. И вот, 2-го янв<аря> узнаю́ от нее, что она выходит замуж — в Японию! Сорок суток езды морем, не говоря уже о моем паническом страхе перед ним, — никогда не забуду часового—с четвертью переезда в Англию. Не говоря уже о визах, о 5 тыс<ячной> цене билета, о семье, которая мне — даже не бойся я моря и получи и деньги и визы с неба — никогда не даст.

Просто — человек уезжает безвозвратно.

— Гончарова. С Гончаровой дружила, пока я о ней писала. Кончила — ни одного письма от нее за два года, ни одного оклика, точно меня на свете нет. Если виделись — по моей воле. Своя жизнь, свои навыки, я недостаточно глубоко врезалась, нужной не стала. Сразу заросло.

Про мужчин и не говорю. Плохие друзья! Тот же М<арк> Л<ьвович>. Виделись раз — час. Разговоры о литературе, равнодушные. Даже не «что́ пишете?», а «что́ из того, что пишете, пойдет для Воли России?» Что я для него? Сотрудник.

Когда С<ергей> Я<ковлевич> в прошлом году уезжал в санаторию, у нас месяцами никого не было. Дверь молчала, а если стучала, то — либо газ, либо электричество.

Будь я в Праге, или Вы в Париже, я бы вечерком забегала к Вам, просто — забегала: почитать написанное, послушать Вас — о Вашем детстве, о прежней Праге, о Ваших бедах с новой жизнью. Если бы Вы знали как я люблю слушать и как редко — сто́ит, т.е. как редко люди хотят и умеют пользоваться этим моим даром.

Я всю жизнь, с детства тянулась к людям старшим и лучшим меня. Скучала: сначала с детьми, потом с подростками, потом с молодежью, ныне — с людьми моего возраста, завтра — с завтрашнего.

Как бы мне хотелось кого-нибудь доброго, мудрого, отрешенного, никуда не спешащего! человека — не автомобиля, — не газеты («Quotidien» [1279]).

— С писательскими делами мне — не лучше. 1928 г. — 1931 г. Из всего написанного напечатана только моя Гончарова, которую Вы знаете. Перекоп (6 мес<яцев>) работы) и французский Мо́лодец (8 мес<яцев>) — лежат. Первого не взяли ни В<оля> Р<оссии>, ни Совр<еменные> Записки, ни Числа [1280]. Второго («Le Gars» [1281]) слушало несколько поэтов, хвалили все, никто пальцем не двинул [1282]. «Отнесите туда-то, но будьте готовы к отказу» (на днях, один из редакторов «Nouvelle Revue Française)) [1283]). Спрашивается — зачем тогда нести?

Не зарабатываю ничего.

«Перекоп» мне один знакомый перепечатывает на машинке [1284], как кончит, пришлю Вам оттиск, в печатном виде Вы его никогда не увидите.

_____

Очередное, даже сегодняшнее. М<арк> Л<ьвович> настойчиво просил меня статьи для 1-го № Новой Литературной Газеты. Написала о новой детской книге [1285] — там, в России, о ее богатстве, сказочном реализме (если хотите — почвенной фантастике), о ее несравненных преимуществах над дошкольной литературой моего детства и — эмиграции. (Всё на цитатах.) Но тут-то и был «Hund begraben» [1286]. Нынче письмо: статьи взять не могут, п<отому> ч<то> де и в России есть плохие детские книжки.

Писала — даром.

(NB! В статье, кстати, ни разу! «советская» — все время: русская, ни тени политики, которая в мою тему (до-школьный ребенок) и не входила).

Деньги, на к<отор>ые издается газета, явно — эмигрантские. Напиши мне Слоним та́к, я бы смирилась (NB! не сто́ю же я — эмигрантских тысяч!), так я — высокомерно и безмолвно отстраняюсь.

Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна [1287].

_____

Таковы мои дела. Мура отказались принять в детскую (дошкольную) школу из-за роста. (Принимают до 7-ми лет, ему тогда не было 6-ти). Аля на целые дни уезжает. Работает вяло. Дома ей скучно, я страшно измучена их вечными ссорами и, вообще, жизнью, — громкий смех (ха-ха-ха!) страшно раздражает, м<ожет> б<ыть> потому что никогда сама так не смеялась. — «Вы хотите, чтобы мне было 30 лет».