Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот несчастный терм (1-го апреля) — моя навязчивая мысль.
— Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений) — за все это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина [1310]. Он больше чем: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трехсотлетнего, но — занесет голову — все ушло —соловей! Не поет! Тот словарь ушел.
При встрече расскажу все как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т.е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России).
_____
Обнимаю Вас, дорогая Саломея, умоляю с Мирским.
Бровь моя так и осталась с лысиной, т.е. я — полуторабровой.
МЦ.
ГОВОРЯ С Д<МИТРИЕМ> П<ЕТРОВИЧЕМ> НЕ УПОМИНАЙТЕ НИ О КАКОЙ ВЕРЕ.
P.S. А вдруг Вы уже вернулись и с Д<митрием> П<етровичем> говорить не сможете? Дни летят, Ваше письмо — только что посмотрела —от 20-го, и Вы пишете, что Вы уже две недели в Лондоне. Посылаю на Colisée в надежде, что перешлют.
Как ужасно, что я Вас только сейчас благодарю за иждивение!
Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 176-179 (с купюрой). (Публ. Т.П. Струве). СС-7. С. 134-135. Печ. полностью по СС-7.
15-31. Р.Н. Ломоносовой
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
6-го марта 1931 г.
Дорогая Раиса Николаевна! Столько Вам нужно рассказать и сказать, но начну с самого тяжелого: мы совершенно погибаем.
Люди, которые нам помогали пять лет подряд, неожиданно перестали: м<ожет> б<ыть> — устали, м<ожет> б<ыть> действительно не могут [1311]. С чешской стипендией (350 фр<анков> в месяц) то же: с января (нынче март) ничего. Мы должны кругом: и в лавку, и угольщику, и всем знакомым, живем в грозе газа и электричества и, главное, терма. Отпавшие деньги шли на квартиру. Они — отпали, их нет, платить нечем. Срок 1-го апреля, потом еще пять дней отсрочки. Денег нет ни на что, едим то́ что отпускают в долг в лавке, в город ездить не́ на что, едет либо С<ергей> Я<ковлевич>, либо Аля, завтра не поедет никто, эти деньги на марку — последние.
Пыталась с Перекопом. Три попытки — три отказа. («Числа», «Воля России», «Современные Записки». Последние, устами редактора Руднева — последнего городского головы Москвы: «У нас поэзия, так сказать, на задворках. Вы нам что-нибудь лирическое дайте, коротенькое, строк на 16» (т.е. франков на 16)). С франц<узским> Мо́лодцем — ничего. Читала — порознь — четырем поэтам. Восхищение — поздравления — и никто пальцем не двинул [1312]. Свели меня (на блинах) с одним из редакторов Nouvelle Revue Française [1313], к<отор>ый женат на моей школьной товарке Чалпановой [1314]. Тип французского коммуниста, советофил. Слушал — слушал — и: «В стихах я ничего не смыслю, я заведую отделом статей по такому-то вопросу. Но — при случае скажу. — Приносите, только будьте готовы к отказу. Кроме того, денег у нас все равно нет».
Весь последний месяц билась с этими двумя вещами. Безнадежно. То — «издательский кризис», то — «вещь нова» (это — о франц<узском> Мо́лодце). Перекоп же просто никому не нужен. И не скрывают.
Дальше. Начинается у нас Новая литер<атурная> газета. Приглашают. Что́ угодно — только непременно в 1 № [1315]. Пишу статью о новой русской детской литер<атуре>. Сравниваю с дошкольными книжками моего детства — и с местным производством. Всё на цитатах. О реализме и фантастике. О фантастике почвенной (народной) и фантастике-ахинее: тамбовских эльфах. 200 строк — 100 фр<анков>. Радуюсь. И — отказ. И в России-де есть плохие детские книжки (агитка). Кроме того он, Редактор, очень любил фей.
Провалились и эти сто.
Словом — БЬЮСЬ. Бьется и С<ергей> Я<ковлевич> со своей кинемат<ографической> школой, бьется и Аля со своим рисованьем (на конкурсе иллюстраций — вторая, — «поздравляли») и вязаньем —50 фр<анков> ручной дамский свитер с рисунком. Весь дом работает —и ничего. Писала ли я Вам, что у меня от общего истощения (была в клинике у хорошего проф<ессора>) вылезло полброви, прописал мышьяк и массаж, — вот уже месяц как была: не растет, так и хожу с полутора.
Ждать неоткуда. Через три недели терм. Удушены долгами, утром в лавку — му́ка. Курю, как в Сов<етской> России, в допайковые годы (паек мне дали одной из первых, потому что у меня от голоду умер ребенок [1316]) курю окурковый табак — полная коробка окурков, хранила про черный день и дождалась. С<ергей> Я<ковлевич> безумно кашляет, сил нет слушать, иду в аптеку. — Есть ли у вас какой-нибудь недорогой сироп? Франков за пять? — Нет, таких вообще нет, — самый дешевый 8 фр<анков> 50 с<антимов>, вернете бутылку — 50 с<антимов> обратно. — Тогда дайте мне на 1 фр<анк> горчичной муки.
Иду, плачу — не от унижения, а от кашля, который буду слышать всю ночь. И от сознания неправедности жизни.
_____
Так живу. Ныне на последние деньги марку и хлеб. Фунт. Уже съели. (Я и в России не умела беречь — когда фунт.)
_____
И вот просьба. Ведь через 6-8 мес<яцев> С<ергей> Я<ковлевич> наверное будет зарабатывать (кинооператор). Но — чтобы как-нибудь дотянуть — м<ожет> б<ыть> Вы бы рассказали о моем положении нескольким человекам, чтобы каждый что-нибудь ежемесячно давал (так мне помогали те, которые отпали). Именно ежемесячно, чтобы знать. Вроде стипендии. Нам четверым на жизнь нужно тысячу франков, — если бы четыре человека по 250 фр<анков>!
Просила еще в одном месте — тоже женщину — большого друга поэта Рильке, о котором я столько писала, но не знаю, пока молчит [1317]. Чувство, что все места (в сердцах и в жизни) — уже заняты.
