Закон Тайга - Эльмира Нетесова

Вернуть бы прошлое! Да только это сделать никому не уда­валось.

Трофимыч молчал. Сцеплены лишь кулаки. Их студил та­лый снег. Давно бы пора забыть, смириться. Но это значит - не жить...

—  Ты, бугор, наверное, прав. Но и то частично. Ведь плен­ные - мужики, солдаты. А угнанные - дети да бабы. Есть же разница! - не успокаивался Санька.

—  Раненые, контуженые уже не вояки. Они беспомощнее детей. Да и в плену над ними издевались. Слыхал я всякое. И не тебе, сопляку, их судить, обзывать гнусно. Не нюхал ты по­роху, не был на передовой...

—  Ну, ты был! А толку? Не лучше меня нынче. Тоже - враг народа. Чего гоношишься?

— Ты меня с собой не равняй, поживи с мое, тогда узнаешь, почем что, - оборвал Саньку Трофимыч.

—  А за что ты тут паришься?

Взгляды всех впились в бригадира. Этот вопрос ему никто не решался задать в лоб.

—  Голосовать отказался. Наотрез. И сказал об этом в воен­комате. Не стал молчать, - выдохнул Яков. У охранника круж­ка из рук выпала от неожиданности, звенькнула на снегу.

—  Пошто не голосовал? - удивленно разинул рот бывший священник Харитон.

— Долгая история, - отмахнулся Трофимыч.

— А мы не торопимся, - поспешил заверить Санька, огля­нувшийся на притихшую охрану.

Бригадир подкинул сушняк в костер. Ветви взялись ярким пламенем. Огнем, как кровью, налились. Зашевелились, как живые, и, отдав тепло людям, рассыпались в пепел.

—  Был у меня в батальоне солдат. Отчаянный парень. Храб­рец, смелчак, каких мало. Он саму смерть за шиворот держать не боялся. И веселый! От того, что жизнь любил. И было за что. Дома его жена с сыном ждали. Он верил, что после победы вернется к ним и заживет с семьей лучше прежнего. Потому спешил, торопил победу. Домой ему скорее хотелось вернуться. А кому того не хотелось? - махнул рукой бригадир.

—  Ну и что дальше-то? - спросил Харитон.

—  Мы с ним от Сталинграда до Варшавы каждую версту сво­ими ногами прошли. С боями. Сколько атак, сколько побед - счет потеряли. А в Варшаве... Не повезло. Остался без ног наш Степан. На мине подорвался. Отправили его в госпиталь, в тыл. А мы с боями дальше. Думал, не свидимся с ним. Но вернулся я в свой Воронеж и на третий день слышу: окликнул меня кто-то. Оглянулся. Вижу - человек на катках. Безногий. Сам себя руками ко мне подкатывает. Вгляделся. Степан! Непри­вычно, страшно стало. Раньше он всех утешал. А тут - полмужи­ка на деревяшке. Заросший, весь в заплатках. И просит: «Помоги, командир, третий день не жравши. Не отступись от меня ради прошлого...»

Голос Трофимыча сорвался на хрип. Он умолк, уставился в костер невидящими глазами. И снова память унесла его в те годы. В пропахшие порохом сырые окопы на передовой линии. Там был враг, там все было до предела просто и понятно. Непо­нятное случилось потом.

—  Оказалось, жена не приняла его таким, - сказал Трофи­мыч. - Целую зиму наш Степан жил в подвале разбитого дома. Пособие копеечное, смешное. На него не то что мужику, нико­му не прожить. Сколько болел, сдыхал от голода - не счесть. Вот я и притащил его в военкомат. Со всеми пожитками. А их у него - полведра наград. Ордена и медали. За бои. Некоторые уже мародерам за кусок хлеба спустил. Ну и говорю я предста­вителям власти: мол, помогите, вас он тоже защищал. Вначале выслушали меня. А потом ответили, что много нынче таких, страна в разрухе, понимать должны. Теперь здоровые нужны. Кто умеет строить, создавать. Ваш солдат получает пособие, оп­ределенное властями. Условий нет? Так у нас дети без крова живут. А они - наше будущее. За вчерашний день - спасибо. Он наградами отмечен. А нынче - ничем не можем помочь...

—  Мать их... сука облезлая! - ругнулся Санька.

—  Целый год я по начальству ходил, просил за Степана. Иные враз отказывали, другие - немного погодя. Ходил я к его бывшей жене, чтобы приняла мужа. Да куда там, слушать не захотела. Мол, он родине все отдал. Пусть она его и кормит, и смотрит. А у меня не лазарет. Не богадельня. И решился я со злости. Написал Ста­лину. Все выложил в том письме. Все, что на душе было. И о прошлом, и о нынешнем. Написал, что, если такие, как Степан, будут по помойкам себе жратву искать, завтра некому станет за­щищать страну. Ведь такое для молодежи - наглядный пример, помимо прочего...

Кто-то из мужиков испуганно ахнул. Охрана, онемев от удив­ления, стояла не дыша, разинув рты.

—  Помогло письмо? - спросил кто-то из темноты.

—  Тут, едва отправил письмо, наутро выборы. В облсовет. Я и не пошел. Решил: пока не добьюсь правды для Степана, не голосовать за всяких мудаков. Ну и сижу со Степкой дома у себя. А ночью в три часа за мною пришли. Сначала вежливо осведомились, почему не был на избирательном участке. Я ответил как есть, Меня за задницу и в «воронок». Только потом узнал, что письмо мое не попало к Сталину, пе­рехватили его. И влепили за все сразу одним махом. Мол, это тебе не на передовой смелость показывать. Исполкомы не ата­кой надо брать, не жалобами, их уважать полагается...

—  И сколько же влепили тебе?

—  Червонец. Сказали, что, если б не участие в войне и на­грады, четвертной дали бы. Но теперь что трепаться? Здесь не Воронеж, каждый день, как на войне, - втрое здоровье берет. Так что по моим подсчетам я не меньше потеряю. Одного не знаю, вернусь ли живым? Войну прошел. Не погиб. А тут... Еще долгих четыре зимы...

—  Ништяк, Трофимыч, тут не зона. Все же полегше. Авось доживешь, даст Бог. Душа твоя голубиная, ни за что маешься, - посочувствовал Трофимычу Харитон.

—  А как же тот Степан теперь? Где живет? - не сдержал любопытства охранник.

Услышав вопрос, бригадир вздрогнул, словно кто-то зло, без предупреждения, хлестко ударил по спине кнутом.

—  Нет его больше. С моста. Вниз головой. В реку. Ночью бросился. В тот день, когда меня забрали. Разуверился во всем человек. И после того смысла в жизни не увидел. Увечье его не пригнуло, не изменило. Он во многом остался прежним...

—  Зря это он так, - выдохнул Санька и добавил: - Надо ему было тебя дождаться. А он и в тебе разуверился. Струсил...

—  Дурак ты, право. Не всякая смерть - трусость. На это решиться надо. Таким, как ты, такое не понять. А я от Степана последнее письмо получил, где он прощения у меня просил за горе, какое причинил невольно, не желая того. Да не он причи­на. Только объяснить ему я уже не смог. Нет его.

Моргали, словно смахивали внезапные слезы, любопытные звезды. Им холодно от человечьего разговора. Задумалась охра­на, молчали мужчины.

Трофимыч, стиснув кулаки и не мигая, смотрел на догора­ющий костер.

Сюда бригадира прислали недавно. Помогли израненные на войне ноги, а может, сжалился врач зоны, бывший фронтовик. Хотел облегчить участь Трофимыча, и начальство зоны поддер­жало ходатайство, отправило Якова в Трудовое, где, по их мне­нию, и условия, и питание должны были быть значительно луч­ше. Но... Как говорили в бригаде - герои для войны, для буд­ней нужны быдла. А о них кто заботится?

—  Ничего, Трофимыч, вот выйдешь на волю, домой. Время вылечит и твою память. Успокоишься. Забудешь горькое, - по­ложил руку на плечо бригадира Санька.

Забыть, возможно ли такое? Ведь человек без памя­ти, как дерево без корней. Забыть... Это значит не просто смириться, сдаться, а и поступиться самым дорогим, сокро­венным - своею совестью. Забыть? Нет, лучше умереть... Чтобы не видеть бесплодное будущее, жалкую старость - свою и ровесников.

—  Я и в могиле не забуду. И через годы. Такое не выле­чишь, - тихо, словно самому себе, ответил Яков.

—  Не смущай душу гневом. Ибо он - плохой советчик. Не сжигай злобой здоровье свое. Моли Бога, чтоб увидел тебя и вызволил из неволи, - посоветовал Харитон.

—  Куда уж мне просить, если ты, слуга Божий, тут оказал­ся? Тебя виднее. А и то мучаешься. На что мне надеяться? - отмахнулся Яков.

—  Не гневи Бога. Я хоть и слуга, но пред Господом - дру­гого не выше. Не саном, не званьями, делами своими перед Создателем отличны люди пред лицом Его. А я свое испыта­ние, знать, не прошел.

—  За что же тебя, священника, взяли? - спросил Трофимыч.

—   За храм наш. Не давал его под клуб осрамить. Мешал. Паству уговаривал не допустить такого. Не боялся я прихода лишиться, куска хлеба. Гнева Божьего для прихожан страшил­ся. Сам свой век в монастыре мог дожить. Много ль мне надо? Но и на меня донесли. Мол, против власти во время службы агитирую, призываю не слушать коммунистов. Гнать их из церк­ви. Меня и забрали, - сник Харитон.

—  Попадья небось ждет не дождется? - хихикнул Санька.

—   Нет у м|ия семьи и не было. Я дал обет безбрачия. А потому ни плакать, ни ждать меня некому. Может, только свя­тые отцы помянут меня когда-нибудь в молитвах своих. Если и их храмы нехристи не порушили.

—  А зачем уговаривал, если люди не хотели ходить в цер­ковь?

—  Насильно в храм не ведут. И я никого не заставлял. А и не хотели немногие. Сам считаю, что человек без веры едино, что без души. Вот и убеждал заблудших прозреть. Но к насилию не звал, никого не обозвал грязно, не грозил. Это нам Писани­ем запрещено.