Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сергей Николаич, – тихо говорю я, – сказать, о чем вы жалеете?
Семенов пожимает плечами:
– Говорите.
– Ну, хотя бы о том, что по дороге с какого-либо тягача не сползла гусеница или не полетел главный фрикцион. Еще лучше и то и другое.
– Почему?
– Тогда бы мы пришли как раз к подходу «Оби» и не надо было бы устраивать этот цирк.
Семенов как-то странно на меня смотрит.
– Не могу отказать вам в проницательности. Но зачем она?
– Просто игра ума.
– В Мефистофеля хотите поиграть? Говорите до конца.
– Хорошо. Вы уже знаете что-то такое, чего не знаем мы. Вы в телепатию верите?
– Верить, Груздев, можно в себя, в людей, в дело.
– Да, я забыл, что вы рационалист. Так вот: ваш мозг излучает тревогу, причина которой мне неясна.
– Сейчас поймете, – с неприкрытой насмешкой говорит Семенов, и я с криком куда-то лечу. На мне мгновенно вырастает куча мала, я задыхаюсь и дико ору, потому что кто-то срывает с меня унты, стягивает носки и натирает ступни колючим снегом.
– Сбросить телепата с барьера в океан! – провозглашает Филатов.
На мои ноги натягивают унты, хватают меня, раскачивают и ставят головой в сугроб. Глупо, но смешно, и я смеюсь вместе со всеми.
– Ну, ясновидец, вопросов больше нет? – интересуется Семенов.
– Благодарю. – Я кланяюсь. – Ваши аргументы очень убедительны.
– Николаич! – Из балка высовывается Скориков. – Самойлов просит! По микрофону! Слышимость на все сто.
Перегоняя друг друга, мы мчимся к балку.
– Эй, голытьба, куда прете? – кричит Скориков. – Брысь!
Мы расступаемся, пропуская Семенова, но не уходим, а Веня тихонько подсовывает рукавицу, мешая Скорикову прикрыть дверь. Мы нарушаем дисциплину, и нам на это плевать: в эфире «Обь»!
– Семенов слушает, Василий Петрович. Прием.
– Привет тебе, Сергей, привет. Дела по-прежнему не очень важные, не очень. Мощное ледяное поле, не можем пробиться, не можем. Идем вдоль кромки, ищем слабинку. Как понял меня?
– Все понял, Петрович, понял тебя правильно. Где находишься? Прием.
– В ста тридцати километрах от Лазарева, в ста тридцати километрах. Десятибалльный лед, боюсь поломать винт, поломать винт. Продолжаю поиск. Прием.
– Желаю удачи, Петрович, желаю удачи. Надеюсь, что пробьешься. До связи.
Семенов положил микрофон, обвел нас глазами, закурил.
– Дежурный! – металлическим голосом. – Почему распахнута дверь?
Один за другим мы полезли в балок и столпились вокруг Семенова.
– Горемыкин, вы не забыли, что через пятнадцать минут ужин?
Валя Горемыкин поежился, но не сдвинулся с места.
– Мой разговор с капитаном все слышали? Больше ничего добавить не имею. Будем ждать. Думаю, к утру «Обь» пробьется.
В наступившей тишине кто-то присвистнул.
Я почему-то взглянул на часы. Было 18 часов 45 минут по местному времени, 5 апреля.
Так и врезалось в память: с этой минуты и началась наша история.
Капитан Самойлов
Если есть на свете чудаки, которые любят снега и льды, то я к ним не принадлежу. Терпеть не могу холода: пурга и морозы приводят меня в настолько скверное настроение, что в это время, как говорят на судне, «лучше Мастеру на глаза не попадайся». Куда больше мне по душе среднерусская природа с теплым летом; сложись моя жизнь по-другому, рыбачил бы себе на Волге и был бы премного доволен судьбой. Когда после одного антарктического рейса бойкий репортер пристал с вопросом, как это я стал «ледовым капитаном», я так ему и ответил: «По недоразумению. Плавал в Арктике, мечтал о тропиках, и вот вызвали в кабинет и спросили: – В южные моря пойдешь? – Еще бы! – Хорошо, принимай „Обь“».
А между тем море я люблю спокойное, без всяких там льдов, айсбергов, штормов и прочих штучек, по острым ощущениям не скучаю. И не верю тем, кто скучает: бравада; моряк, который любит опасности, не любит свое судно. Мне доверен корабль, а не камнедробилка, он только с виду такой безропотный, а на самом деле вопит от боли, когда искромсанные льдины ползут одна на другую и лупят его по бортам. Может, в кино это и выглядит очень эффектно, но для меня лед – опасный и хитрый враг: он лопается, расступается для виду, будто не в силах дальше сопротивляться, а на самом деле заманивает корабль в ловушку – как паук. Четверть века плаваю в высоких широтах, а всех пакостей его так и не познал.
– Не нравится мне это поле, Петрович, – говорит старпом.
Лосеву я верю: не первый десяток тысяч миль разменяли. В такой обстановке один ум хорошо, а два лучше. Я тоже не жду от этого поля ничего хорошего. Бескрайнее – сплошные льды и торосы. И все-таки попытаемся еще разок, чем черт не шутит, пока бог спит?
Очередная попытка делается так. Сначала «Обь» с разбегу вползает на ледяное поле, давит его всем своим телом и пробивает канал – скажем, с полкорпуса. Потом дает задний ход, замирает и готовится к новому налету – на трещину, которую нащупывают прожекторы. Бывает, врубишься в такую – и поле расползается на десятки метров; значит попал на молодой или однолетний лед, в антарктических водах он преобладает; чем дальше, тем легче, а там, глядишь, и выползаешь на чистую воду. Привычная работа, сколько раз шли к Антарктиде, все-таки пробивались к берегу или, на худой конец, к припаю, хотя и не без драки. Припай – совсем другое дело, лед в нем обычно многолетний, могучий, его штурмовать нет смысла: вгрызся в него, стал на ледовые якоря и гони на берег грузы санно-гусеничным путем. Припай – он километров двадцать, ну, тридцать; если лед крепкий, без трещин и снежниц, тракторы летают по нему, как ласточки, не работа, а удовольствие.
А нынче не припай – ледовый пояс преградил путь к берегу, до которого сто с лишним километров. Не припомню такого, чтобы в начале апреля Антарктида не подпускала к себе корабль…
И разогнались хорошо, и в трещину врубились точно, а лед раздвинули на считаные метры. Слишком мощным оказалось поле, таранить десятибалльный паковый лед – чистое донкихотство. Винт у «Оби» один, повредишь его – и пиши пропало, корабль станет неуправляемым. А в этих забытых богом широтах нет смысла засорять эфир просьбами о помощи – прийти некому:
