Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Иоганн Сабанеев прибыл в Федулинск по личному приглашению директора, с которым он случайно познакомился в Москве на какой–то технической выставке, прибыл, полный надежд и далеко идущих планов. До этого он прозябал на безымянном предприятии и не видел никакой для себя перспективы. Правда, он сам толком не знал, чего хочет. Директор, проникшийся к нему внезапной симпатией и привыкший вербовать дельных людей, где только их не встречал, насулил Сабанееву золотые горы за совместным обедом в ресторане (приглашение Мерзликина). Чем щедрее сдабривали они обед армянским коньяком, тем стремительнее и выше росли эти горы. К концу обеда их вершины легко пробуравили крышу гостиницы и скрылись за облаками. Все тут было: диссертация, собственная лаборатория, перспективнейшие разработки, государственная премия и слава, слава, слава. Но это все потом. Пока же директор, несмотря на алкогольное головокружение, предлагал комнату в общежитии и звание младшего научного сотрудника. Из горяче–степенного рассказа директора Сабанеев уяснил: его приглашают на работу в чудесный уголок, созданный по принципу института физических проблем под руководством П. Л. Капицы, и если он откажется, то всю оставшуюся жизнь будет с досадой чесать свой дурацкий затылок. Терять ему было почти нечего. Московскую прописку да гордую девушку, которая третий год водила его за нос. Сабанеев согласился и через месяц сходил с электрички в Федулинске, сияя, как только что отчеканенный на монетном дворе юбилейный рубль. В одной руке он держал фирменный чемоданчик из синтетической кожи, в другой — французскую балалайку. Сомнений он не испытывал и напоминал тех молодых специалистов, которые в старое время следовали практически тексту замечательной песенки «А я еду, а я еду за туманом…». От тех, которые ехали за туманом и за запахом тайги, Сабанеев отличался в лучшую сторону, потому что за миражами не гонялся, но и столкнувшись с ними не сворачивал. Единственный раз, улещенный поднаторевшим в вербовке Мерзликиным, он потянулся суетной рукой за журавлем в небе и вскоре воочию убедился, какой промах допустил. Промах был не в том, что он потерял московскую прописку, а в том, что легко согласился на мизерные условия директора. Институт был обычный, каких в известное время выросло на периферии, словно грибов после дождя. Специалисты тут и впрямь требовались, и момент ставить собственные условия был самый подходящий. А он не поставил, пошел на поводу у директора, — так кот безрассудно спешит за человеком, угостившим его валерьянкой. В кадрах с ним разговаривали уже совсем не так доверительно, как за столиком ресторана. Мерзликин знал, кого ставил главным по набору. Опытный, начинавший службу еще в Комсомольске, кадровик мигом сообразил, что цветущий птенчик с дипломом уже в силках. Поэтому он предложил ему, причем без всяких уловок, место на самом забубенном участке. Мелькнула в голове Сабанеева мыслишка: пойти сказать пару ласковых директору и махнуть обратно в столицу — самолюбие его удержало. В короткий срок благодаря своим действительным способностям и сметке, прошел блистательный путь от рядового сотрудника до начальника этого самого забубенного участка. И здесь уперся лбом в забор. Дальше ходу не было, можно сбрасывать пар. Теперь он вместо ста сорока получал сто девяносто плюс премиальные, имел маленькую клетушку–кабинет с табличкой, где крупными буквами тушью была написана его фамилия, имел также однокомнатную квартиру в центре, — ха–ха! — и это все. Проработай он теперь, как долгожитель, до ста лет — забор не исчезнет. Другой на месте Сабанеева вряд ли оценил бы ситуацию так ясно, тем более что молодости свойственно тешить себя неопределенными надеждами; юноша, засыпая на голом полу, всегда ожидает проснуться на краю бассейна с плавающими в нем русалками. Сабанеев был умен и не строил замки на песке. То, чего он достиг, было на этом участке пределом, тем более унизительным, что рядом в институте существовало много таких мест, которые были для него заманчивее даже при сторублевой зарплате.

Сабанеев не собирался поднимать лапки кверху и петь самому себе аллилуйю. Он дошел по инстанции вплоть до своего приятеля Мерзликина. Ему он сказал прямо: «Диссертации нет, темы нет, есть энергичная деятельность по вылавливанию блох из институтской кормушки. Я больше не могу! Вы обещали, выручайте!»

Мерзликин тоже не кривил душой: «Выручай ты нас, браток. Тебе замены нет, ты незаменимый. Ну, давай так. Подыщем замену, приглядимся. Через годик–два вернемся к разговору».

— Вернемся раньше! — пообещал незлопамятный Сабанеев.

Он круто переменил образ жизни. Проще говоря, загулял, насколько позволяли условия маленького городка. Вечера проводил в ресторане, сколотив себе для разгула странную компашку, в которой выделялась цыганского происхождения девица Эльвира; на работу являлся с хроническими опозданиями, а то и вообше манкировал. Следить за своей внешностью перестал и балалайку разбил вдребезги. Выпивал и на работе, что долго сходило ему с рук, может быть потому, что оп не таился, не делал из своего падения тайны. Его участок стал приятно напоминать филиал ресторана. Желающий выпить всегда был тут дорогим гостем, находил приют и мензурку спирта. Следующая встреча в кабинете директора носила сугубо официальный характер.

— Ты это назло мне? — спросил возмущенный директор у Сабанеева, стоявшего руки по швам. — Институту гадишь?

— Какое там назло! — безвольно отмахнулся пропащий Сабанеев. — Засосала меня трясина, Виктор Афанасьевич, закрутило дьявольское кольцо.

— А вот мы тебя раскрутим, — директор шипел индюком, вытягивая шею. Он всяко умел разговаривать с людьми, — мы тебе в трудовую влепим статью и… привет. Побегаешь со статьей–то.

— На стакан белоголовой всегда заработаю, — оптимистически возразил Иоганн Сабанеев, — я еще молодой, сила есть.

Директор его выгнал из кабинета. Вскоре на институт пришла депеша из милиции, где сообщалось, что непростительно пьяный Сабанеев вкупе с беспаспортной девицей Эльвирой ночью разожгли на центральной площади большой костер и вступили в диспут с пытавшимся прекратить бесчинство сержантом. Гуляки ему объяснили, что раскинули цыганский табор и имеют на это полное право, потому что нигде не записано, что кочевые цыгане вне закона. Сабанеев грозил милиционеру подать на него в суд за самоуправство, а девица Эльвира пела песни непристойного смысла. Дело принимало худой оборот.

Третий раз повстречались Сабанеев с директором (а если считать свидание в Москве, то четвертый). Оба были теперь спокойны и внимательны друг к другу.

— Много времени потеряно, — сказал Сабанеев, — но я наверстаю.

— Пить не будешь?

— Язва у меня, товарищ директор.

— Пойдешь в отдел координации?

— К Карнаухову? Пойду.

— Но, извини, опять сначала — младшим. Ничего не могу поделать. Не стоило костры жечь. Это ведь прямая уголовщина.

— Хорошо.

Через год по просьбе Николая Егоровича он возглавил нелепую провальную группу, абсолютно несамостоятельную. Вроде бы опять ему не повезло. Ноу не совсем так. Недавно Иоганн Сабанеев защитился / по смежной теме, даже не по теме отдела. Защитился прекрасно.

На защиту приезжали двое с портфелями откуда–то из Сибири. Оказывается, Сабанеев успел наладить оживленную переписку со многими институтами и заводами.

Эти двое приходили к Карнаухову и просили отпустить Сабанеева к ним, повлиять на него. «У него своя голова на плечах, — отвечал им Карнаухов, — про которую мне, к сожалению, известно мало. Знаю только, что она у него крепкая». Сабанеев не уехал, остался.

И в другие отделы на повышение не стремился.

И о том, чтобы заменить Карнаухова, с ним заводили разговор давным–давно. Он и слушать не хотел,

Темной был лошадкой, что и говорить. До конца никем не понятый.

С девицей Эльвирой, с которой вместе разбивали табор, Сабанеев сочетался законным браком, и она родила ему двух детей, мальчика и девочку.

Мальчик был черный, похожий на галчонка, с остреньким носиком и агатовыми немигающими глазами, а 1 девочка — рыжеволосая блондинка, забавное, обворожительное существо, научившаяся говорить, когда ей и года не исполнилось.

Таковы некоторые сведения о человеке, вошедшем вместе с Сергеем Никоненко в кабинет Карнаухова, человеке странном, но доброжелательном.

— Ну, верю — рак на горе свистнул, — встретил их Карнаухов. — Раз вы стали вместе ко мне приходить. Помнится, вы друг друга не очень жаловали?

— Помнится, — ответил Сабанеев, — и собраний таких в старину не бывало.

— Ах, вот что!.. — Карнаухов не нахмурился, не улыбнулся, лицо его скривила гримаса брезгливости. — Перед вами не хочу лукавить. Собрание препротивное, оно- мне самому не нравится… А вы что–то хотите сказать по этому поводу?