Мерзость - Дэн Симмонс

— Я не понимаю.

— Мистер Дикон знает, что в сентябре тысяча девятьсот четырнадцатого, когда война с Германией только началась, недавно созданное бюро военной пропаганды организовало тайную встречу лучших писателей и поэтов Англии, которая состоялась в Веллингтон-Хаусе на Букингем-гейт. Там присутствовали Томас Харди, мистер Герберт Уэллс…

— «Война миров»! — вырывается у меня.

Реджи кивает и продолжает список.

— Редьярд Киплинг, Джон Мейсфилд — католический писатель, — Гилберт Кит Честертон, Артур Конан Дойл… Джордж Маколей Тревельян, Джеймс Мэтью Барри…

— Питер Пэн! — восклицает Же-Ка.

— Очевидно, мистер Дикон был достаточно уважаемым поэтом, поскольку его тоже пригласили, — тихим голосом продолжает Реджи. — Вместе с его другом поэтом Робертом Бриджесом. Всех их предложили освободить — даже молодых, таких как мистер Дикон, — от воинской повинности во время войны, чтобы они послужили стране своим литературным талантом. В первую очередь поддерживая высокий моральный дух британцев и никогда… никогда не раскрывая перед ними, какой ужасной может на самом деле оказаться война.

— Но Дикон пошел на фронт. — Ладони Жан-Клода теперь сложены вместе, словно в молитве.

— Да, — кивает Реджи. — Однако его друг и собрат по перу Роберт Бриджес остался дома и за всю войну не написал ни строчки. Вместо этого он редактировал антологию возвышенной английской поэзии — ту самую «Душу человека», которую Джордж Мэллори дважды читал здесь, в четвертом лагере, и которую вы пытались читать сегодня вечером, Джейк.

Я смущен.

— Но все это — хорошая английская поэзия. Классика. И там даже есть одно из ранних стихотворений Дикона.

— И ни одного упоминания о войне, — прибавляет Реджи.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Тематика разнообразная, но ни одного английского стихотворения о войне. И…

Я умолкаю на полуслове. Кажется, до меня доходит.

— Газеты тоже включились в пропагандистскую кампанию, — говорит Реджи. — Разумеется, без них никак, правда? Списки потерь там публиковались, но не было никаких описаний ужасов войны… ни разу. Все газеты с готовностью выполняли распоряжения бюро пропаганды. Кузен Чарльз писал мне в тысяча девятьсот девятнадцатом году, что Ллойд Джордж сказал (надеюсь, я дословно помню цитату) Скотту из «Манчестер гардиан», что «если бы люди действительно знали» — он имел в виду бойню на полях сражений в Бельгии и Франции — «если бы люди действительно знали, война закончилась бы завтра».

Я говорю медленно и осторожно, тщательно выбирая слова, словно иду между расселинами по снежному полю.

— Значит, сборник «Душа человека» был… работой бюро пропаганды… чтобы война продолжалась, несмотря ни на какие жертвы?

Реджи молчит и даже не кивает, но я вижу: она довольна, что я наконец сообразил. Иногда я туго соображаю, но горжусь тем, что у меня все же хватает ума это делать.

У Жан-Клода встревоженный вид.

— Реджи… Леди Бромли-Монфор, — довольно громко говорит он, чтобы перекричать треск терзаемых ветром стен палатки, — наверное, это не единственная причина, почему вы поделились с нами информацией такого сугубо личного свойства о Ри-шаре.

— Не единственная. Мне известно, как сильно вам троим хочется использовать деньги моей тети, чтобы получить шанс подняться на Эверест. Но понимаете, я не убеждена, что наш дорогой мистер Ричард Дэвис Дикон хочет вернуться назад.

Суббота, 16 мая 1925 года

Дикон планировал — прежде чем отобрать у меня книгу и удалиться — встать посреди ночи, выпить горячего чаю, одеться при свете шипящих ламп, выйти из палатки и выдвинуться к пятому лагерю. Часа в четыре утра. Поэтому когда мы с Же-Ка и Реджи забираемся в тесные спальные мешки, чтобы немного поспать, я ставлю будильник в своих карманных часах на 3:30. Часы превосходные и очень дорогие, подарок отца по случаю окончания Гарварда, и что бы ни случилось тут, на Эвересте, я бы очень не хотел их разбить. У них имеется очень удобная функция — они беззвучно сообщают о достижении установленного на будильнике времени вибрацией маленького металлического рычажка на задней крышке.

Я кладу часы в карман жилета и в 3:30 чувствую лихорадочный трепет в районе сердца. И мгновенно просыпаюсь, несмотря на усталость.

Как ни странно, за те несколько часов, что у нас были, мне удалось немного поспать. Один раз Жан-Клод разбудил меня и прошептал: «Ты не дышишь, Джейк», — и я глотнул «английского воздуха» из баллона, который мы положили между нами; но в целом я так крепко еще не спал с тех пор, как мы поднялись высоко в горы. В третьем лагере я просыпался и хватал ртом воздух просто от усилия, необходимого, чтобы перевернуться с боку на бок, и все время натыкался на замерзший иней от собственного дыхания, но здесь, на 1500 футах выше, я спал как младенец.

Значит, сегодня утром мы остаемся в лагере. Боковые стенки палатки по-прежнему трещали и хлопали, и я отчетливо слышал удары бесчисленных снежных шариков о брезент. «Еще день можно поспать и отдохнуть», — с облегчением думаю я и снова зарываюсь в спальник, хотя рациональная часть моего сознания понимает, что лишний день на такой высоте — не самая лучшая идея.

Термин «зона смерти» в 1925 году еще не вошел в обиход, но после трех британских экспедиций на Эверест суть этого явления уже стала ясна.

Здесь, в четвертом лагере, организм уже страдал от последствий пребывания на такой высоте. Я уже говорил, что кислорода тут столько же, сколько на уровне моря, — 20,92 процента, если быть точным, — но при пониженном атмосферном давлении наши легкие не в состоянии обеспечить организму доступ к этому необходимому ресурсу. Внизу, в первом лагере, на высоте всего 17 800 футов атмосферное давление — а значит, и количество кислорода, которое могут получить легкие, — в два раза меньше, чем на уровне моря. Если нам удастся взойти на вершину горы высотой чуть больше 29 000 футов, давление там будет составлять всего одну треть от нормы. Этого едва хватит, чтобы не потерять сознание, и явно недостаточно, чтобы предотвратить головную боль, тошноту, сильнейшую «горную усталость» и — возможно, самое худшее, с точки зрения альпиниста, — невероятную путаницу мыслей, галлюцинации и помутнение сознания.

Таким образом, выше 8000 метров — чуть больше 24 000 футов, на пятьсот с лишним футов выше, чем то место, где мы спим сегодня на Северном седле, — в будущей «зоне смерти» задерживаться дольше необходимого абсолютно исключено. Выше 8000 метров вы просто умираете — в буквальном смысле, каждую минуту, которую проводите на такой высоте. Технический термин этого процесса — некроз. Доктор Пасанг объяснил, что при этом не только отмирают миллионы нервных клеток — остальной мозг из-за недостатка кислорода тоже не может нормально функционировать, кровь становится густой и вязкой, а остальные органы начинают увеличиваться в размерах (как уже увеличилось сердце у всех нас, даже у шерпов), в буквальном смысле грозя разорваться и просто отключиться, перестать работать.

Пульс у нас давно уже участился до 140 ударов в минуту или даже больше, из-за чего каждый шаг вверх или легкая физическая нагрузка становятся не просто трудными, но и опасными. В тщетной попытке доставить больше кислорода к мышцам и мозгу кровь в наших жилах уже загустела, с каждым часом пребывания на этой высоте и с каждой попыткой подняться еще выше увеличивая риск смертельно опасного инсульта или тромбоза. Любопытно, что, поскольку из-за недостатка кислорода кровь стала темнее, наши лица, губы и конечности приобрели голубоватый оттенок. И только периодическое подключение «английского воздуха» позволяет нам избавиться от самых серьезных проблем.

А до вершины еще 5500 футов.

Подумав, что скоро нам придется спуститься, я, тем не менее, глубже зарываюсь в пуховый спальник и снова проваливаюсь в сон, предварительно сделав глубокий вдох из кислородного баллона, отчего согреваются замерзшие ноги.

Затем кто-то или что-то вваливается в палатку, и я резко просыпаюсь и пытаюсь сесть. Получается с третьей попытки.

Реджи нет. Мелькает мысль: «Пошла в туалет?», но затем я замечаю, что ее спального мешка тоже нет.

В проеме двери появляется Дикон, а за ним — снежный вихрь и стена холодного воздуха. Если бы не красные повязки, которые он вчера повязал на рукава своего пуховика, я бы его не узнал: он с головы до ног покрыт снегом и льдом, летный шлем, балаклаву и очки обрамляют сосульки, а огромные внешние рукавицы гремят, когда он пытается их снять. На спине Дикона обледенелый кислородный аппарат, но маска не надета, и я не сомневаюсь, что регулятор поставлен в положение «Закрыто».

— Холодное утро, — сообщает он, тяжело дыша.

Я вытаскиваю часы. Начало восьмого.

— Где ты был, Ри-шар? — спрашивает Жан-Клод. Я замечаю, что борода у него растет аккуратнее. У меня просто щетина, которая все время чешется.