Глаз бури - Екатерина Мурашова

– Да? – на лице Софи явственно обозначился интерес. – То есть, ты меня уже как бы соблазнил?

Туманов молча кивнул.

– И все здесь, – Софи махнула рукой в сторону выхода из комнаты. – И там, – она указала за окно. – Это знают?

Туманов опять кивнул. Он сидел, опустив голову, не смотрел на Софи и вздрогнул, когда она внезапно расхохоталась.

– Вот ловко-то получилось! Они, значит, все думают, а мы еще и не…Но обычно-то бывает наоборот! Сначала… э-э-э, а потом уж узнают! Ох, Домогатская, вечно у тебя все шиворот-навыворот!

Софи вроде бы искренне веселилась, а Туманов досадливо нахмурился.

– Михаил, ты чего насупился-то? Это, то, что происходит, как-то… как-то задевает твою мужскую гордость? Я слышала, что ты привык к быстрым победам…

– Да не пори ерунды! – оскалился Туманов. – Просто надо ж думать как-то…

– Обо мне? О моей репутации? О том, что скажут о наших отношениях в свете? В игорном доме Туманова?

– Ну хоть так, – вздохнул Туманов.

– Ты плохо меня слушал, Михаил, – вздохнула Софи. – Я все решила со своей репутацией шесть лет назад. Ты помнишь, я рассказывала тебе: я бежала в Сибирь не просто так, а вслед за Сержем Дубравиным, которого я тогда почитала за тайно влюбленного в меня дворянина. К тому же я путешествовала не одна, а вместе с Эженом Рассеном, что еще добавляет пикантности в ситуацию…

– Да, я помню, ты любила его…

– Тогда мне казалось. А теперь уж трудно судить, в конце концов, мне было шестнадцать лет, и я совершенно не знала этого Дубравина…

– Да причем тут Дубравин?! – искренне удивился Туманов. – Ты тогда любила Рассена. Француза, который потом помер… И уж его-то, насколько я понял, ты узнала куда как хорошо. До сих пор то и дело слышу: «Эжен про это говорил, что… Эжен по этому поводу считал так…»

– Ты так полагаешь? – Софи сразу стала серьезной. – Я любила Эжена? Элен тогда тоже говорила мне что-то подобное, но я не стала ее слушать…Значит, это бывает вот так? Мне никто о таком не рассказывал…Что ж…Мсье Рассена я действительно успела узнать очень хорошо. Перед смертью он буквально перелил в меня свою жизнь, как в пустой кувшин. И умер у меня на руках. Иногда мне кажется, что это я жила во Франции, встречалась с Бальзаком, Гюго. Я даже вижу сны из этой жизни… И еще я торговала в Сибири…

– Это тот купец из романа, который умер?

– Да. И еще…

– Отец?

– Да… Но откуда ты знаешь?!

– В тебе это видно, Софья. Внимательный глаз заметит с первого раза, другим, наверное, надо поговорить с тобой. Не заметить вовсе – нельзя.

– Это…это неприятно выглядит? Мне бы, наверное, со стороны не понравилось, если бы в девице…

– Это странно немного, если тебе нужно слово. Но мне нравится… И я не стану рассказывать тебе свою жизнь…

– Михаил! – Софи обернулась к мужчине и взяла его руку в свои. Глаза ее, казалось, состояли из одних зрачков, и были абсолютно серьезными. От недавнего, непонятного Туманову веселья не осталось и следа. – О чем ты? Ты много повидал, много рассказывал мне, твои рассказы интересны и полезны для меня, как для писателя. Я хочу, чтоб ты рассказывал еще… О чем ты говоришь?

– Я не хочу, чтоб ты когда-нибудь увидела сны из моей жизни! – твердо произнес Туманов и лицо его, как всегда в минуты крайнего напряжения, сделалось не просто некрасивым, а почти страшным.

Софи свободной рукой погладила Туманова по щеке. Когда он осторожно привлек ее к себе, она расслабилась и уткнулась лицом в его шею.

– От тебя лошадью пахнет! – прошептала она и лизнула выступившую на шее мужчины жилу.

– А я и есть лошадь, – пробормотал Туманов. – Жеребец. А на вкус вроде навоза… Софья? Ты ведь знаешь, кто я…Ты правда этого хочешь? Со мной?

– А чего ж, – беззаботно сказала Софи, поудобнее оборачиваясь в его объятиях. – Коли уж все равно все всё знают… Мишка! Ты меня сейчас раздавишь!

– Нет! – Туманов с усилием отогнал плавающий перед глазами туман. – Не раздавлю! Я постараюсь…Я постараюсь быть острожным… Софья! Ты должна будешь меня слушаться…теперь… в этот раз… Из твоего же интереса, поверь… Чтобы… – Туманов окончательно сбился и замолчал.

– Да, конечно, – легко согласилась Софи. – Как ты скажешь. Откуда мне-то знать? Не у Аньки же спрашивать…

Софи и дальше казалась веселой и любопытно заинтересованной в происходящем, и лишь заглядывая в ее окончательно почерневшие глаза, Туманов мог разглядеть там растерянность и отчаянный страх, от которого у него внутри все сжималось, а к горлу поднималась душная ненависть к самому себе. Ему одновременно хотелось бежать из комнаты, куда глаза глядят, и – остаться. Как называется это чувство, Туманов не ведал.

Когда он накрыл рукой грудь Софи, совсем небольшую для ее роста и сложения, то почувствовал, как сердце девушки теплым воробушком заполошно колотится под его ладонью.

Почему-то и совершенно вроде бы некстати вспомнилась картинка из детства. Мишке Туманову (впрочем, Тумановым он стал несколько позже) исполнилось тогда лет восемь или девять. В тот год выдалась удивительная, морозная до нутряного деревянного треска зима. Морды извозчицких лошадей напоминали головы сказочных заиндевевших драконов. Люди старались попусту не покидать своих домов. На перекрестках день и ночь горели костры, у которых вперемешку грелись извозчики, нищие, бродячие псы и совершенно переставшие бояться людей и огня птицы.

В ту зиму многие Мишкины уличные знакомцы замерзли насмерть, особенно из числа тех, кто пытался согреться, принимая внутрь горячительные напитки. Самому Мишке несказанно повезло. Он сумел отыскать практически незапертый чердак в небольшом доходном доме на Калашниковской набережной. Чердак, конечно, вымораживался и продувался насквозь невскими студеными ветрами, но возле теплой кирпичной трубы, свернувшись в комок, укутавшись в тряпье и регулярно переворачиваясь сбоку на бок, вполне можно было переночевать. Места там было ровно на одного, и, отыскав убежище, сулившее в эту ужасную зиму жизнь и даже относительный комфорт, Мишка в первую очередь озаботился тем, чтобы обезопасить его от взрослых конкурентов, которые, разумеется, тут же выбросили бы прочь маленького оборвыша. Поразмыслив и призвав на помощь весь свой опыт, он расставил на последнем пролете лестницы и с обеих сторон покосившейся чердачной двери несколько хитроумных ловушек. За зиму пятеро оборванцев попались в них. Трое убрались восвояси целыми и относительно невредимыми. Самый глупый и настырный сломал ногу (притаившийся в темноте Мишка даже слышал, как хрустнула кость). Еще одному, по-видимому, проломило голову. (Здесь Мишка не знал точно, как было дело, но, едва обнаружив на лестнице лужу крови и рваный, испачканный кровью картуз, аккуратно убрал к приходу полицейских дознавателей все ловушки и все следы своего пребывания на чердаке).