По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата) - Вольфганг Ганс Путлиц

Делмер управлял своим аппаратом, как настоящий диктатор, и обращался с людьми, как с рабами. С первого же дня он хотел навязать мне свою волю. Он вовсе не думал об организации патриотических передач, а требовал от меня, чтобы я был просто диктором и передавал в эфир изделия его творчества. Естественно, что я не желал этому подчиняться. С другой стороны, я не хотел навлечь на себя подозрение в саботаже. Из этой петли я сумел выбраться, пустившись на хитрость: когда я стал учиться дикторскому чтению, то при записи на пластинку читал настолько плохо, что Делмер, наконец, признал, что из меня ничего путного не выйдет. [322]

Внешне Делмер тоже приспособился к своему окружению. Когда-то холеный и опрятно одетый светский человек теперь походил на лешего. Он отпустил себе большую растрепанную бороду, носил грязные короткие штаны и рваную рубашку с открытым воротом, один конец которого свисал, так что из-под него выглядывала волосатая грудь.

Так как я не мог придумать ничего лучшего, то с ослиным упрямством и воловьей тупостью сидел в лавочке Делмера и с первого до последнего дня не пошевелил и пальцем.

Мой сосед по квартире эсэсовский офицер Нансен был наряду с Рудольфом Гессом самым загадочным нацистом в Англии. Его краснощекое невыразительное лицо с колючими глазами, облысевшая, несмотря на молодость, голова и вся его неуклюжая фигура со слишком широкими бедрами придавали ему вид неотесанного прусского служаки. Огромное значение он придавал тому, чтобы быть подстриженным согласно предписанию и тщательно выбритым и чтобы ботинки блестели, как зеркало. Ему, воспитаннику гитлеровской юнкерской школы и Орденсбурга{39}, культура и образование были совершенно чужды. Он не прочел в своей жизни ни одной хорошей книги и не знал немецких классиков даже по имени. Два раза в месяц по воскресеньям я мог ездить в Лондон, где обычно останавливался у приемного сына Ванситтарта сэра Колвила Барклея; в его библиотеке было немало хороших немецких книг, и он давал их мне читать. Однажды Нансен заметил на моем ночном столике «Фауста» Гете и сказал пренебрежительно:

— Это теперь не годится. Есть дела поважнее.

Если по радио передавали музыку Бетховена, Брамса или Шуберта, он переключал приемник и искал в эфире грохочущий джаз.

Пока Гитлер одерживал победы, Нансен бодро и весело маршировал со своими эсэсовцами на Восток. С удовольствием рассказывал он о том, как однажды привязал солдата, якобы уличенного в насилии над женщиной, к доске и избил его уздечкой до смерти или как по его приказу в Кельцах привязали раввина к спине осла, головой к хвосту, и прогнали через весь город. После Сталинграда Нансен, будучи неглупым человеком, начал сбзнавать, что грядет катастрофа, и счёл за благо перебежать на другую сторону. [323]

Какую роль он играл в движении сопротивления в действительности, я так и не узнал. Истории, которые он сам рассказывал, были противоречивы, а англичане держали в строжайшем секрете все, что с ним было связано. Насколько я понимаю, Нансен по поручению английской разведки продавал из арсенала войск СС оружие реакционным повстанцам полковника Бур-Комаровского в Польше, и за это англичане, поддерживавшие Бур-Комаровского, предоставили ему убежище и защиту. Кроме того, мне казалось, что у англичан существовали тайные связи с немецкими заговорщиками, придерживавшимися западной ориентации. Когда начался путч 20 июля 1944 года{40}, Нансен был очень возбужден и то и дело куда-то уезжал. Каждый вечер он выступал по радио. Его речи обычно начинались командой:

— Слушать меня, ребята! — И кончались какими-то непонятными словами-шифрами:

— Василек вызывает Морскую птицу, Железный Зуб ищет Альпийскую Розу...

Ежедневно над герцогским парком с грохотом проносились бесконечные эскадры серебристых бомбардировщиков, несшие смерть и разрушения в Германию. Часами можно было видеть в воздухе оставленные ими белые следы. Иногда по ночам в небе проносились немецкие самолеты-снаряды «Фау-I» с их огненными хвостами и взрывались где-то вдалеке.

После того как Гитлер оккупировал Южную Францию, я перестал получать через Швейцарию почту от своих родных из Германии. Трудно было представить себе, что там что-либо еще осталось целым. Несмотря на это, обезумевшие идиоты продолжали войну, и она казалась бесконечной.

Дик Уайт, единственный человек, который мог бы вызволить меня из положения, в которое я попал, вскоре же после моего прибытия был переведен в штаб-квартиру генерала Эйзенхауэра и находился где-то во Франции. [324]

Я не рисковал говорить о положении в Вобурне даже с Ванситтартом, так как подвергался опасности быть обвиненным Интеллидженс сервис в разглашении военной тайны. Мне не оставалось ничего другого, как скрывать свое бешенство и отчаяние и стискивать зубы. Никогда еще мир и жизнь не казались мне столь безрадостными, как в этот последний год второй мировой войны, проведенный в Англии.

Но и это кончилось. За несколько недель до капитуляции Германии организация Делмера была распущена.

В день Победы, так называемый Victory Day, я снова был в Лондоне. Несмотря на радость по поводу конца «тысячелетних ужасов» и перспективу скорого возвращения на родину, мое сердце не билось учащенно, когда я ходил по украшенным флагами улицам, где толпы народа праздновали победу. Надо мной тяготела мысль: что теперь будет с Германией?

В городе было полно американских военных. Рядом с этими упитанными солдатами в хорошо выглаженной форме коричнево-зеленые томми{41} выглядели исхудавшими и оборванными. Когда я проходил по Трокадеро, где размещался центральный американский солдатский клуб, мне бросилось в глаза, что Шефтесбери-авеню, заплеванная жевательной резинкой, выглядела такой же неопрятной, как и Таймс-сквер в Нью-Йорке.

Пробраться отсюда до Сохо из-за толкотни было вряд ли возможно. Вот уже несколько недель как на этих боковых улицах процветал черный рынок, на котором прибывшие из Германии вояки оживленно торговали вещами, «освобожденными» в Германии. Было достаточно одной облавы, чтобы собрать здесь столько вещей, что можно было заполнить целый музей истории и культуры немецкого обывателя. Здесь продавались часы и всевозможные драгоценности, бинокли и фотоаппараты (в том числе и весьма дорогие), ключи для откупоривания пивных бутылок, пепельницы, украшенные изображениями Бисмарка или Гинденбурга, фашистские кинжалы, флажки со свастикой, а также национальные немецкие вещички всех периодов, начиная от старого Фрица и Вильгельмов и кончая Адольфом Гитлером. Бедная Германия! Неужели для избавления от всего этого барахла ты должна была столько выстрадать? [325]