Как я была принцессой - Жаклин Паскарль

44

Сентябрь 1992 года

Я стала бояться выходить их дому, потому что, появляясь на улице, привлекала к себе слишком много внимания. Совершенно незнакомые люди подходили ко мне с выражениями сочувствия, иногда прикасались или нежно обнимали меня. Некоторые просто указывали пальцем и начинали довольно громко шептать друг другу, что это «та самая несчастная мать». Честно говоря, я предпочитала тех, что подходили, тем, что шептались в моем присутствии так, словно я была глухой. И все-таки именно это сочувствие и доброта чужих людей помогали мне переживать самые горькие моменты. Одним из наиболее тяжелых испытаний стали для меня походы в супермаркет. Обычно меня сопровождал кто-нибудь из друзей, потому что люди реагировали на мое появление очень по-разному. Иногда их поведение даже казалось забавным. Как-то две пожилые женщины, раскрыв рот, ходили за мной и Хитер по всему магазину, останавливались там, где останавливались мы, смотрели на те же продукты и при этом еще, не понижая голосов, обсуждали мою наружность.

– А ненакрашенная она выглядит не так уж хорошо, правда?

– Да уж конечно похуже, чем на обложке журнала.

– Смотри-ка, улыбнулась! Похоже, не очень-то она и несчастна.

Ну что тут скажешь? Ничего. Раньше я даже не подозревала, что по выражению моего лица при выполнении простейших домашних обязанностей люди могут судить о том, насколько сильно я люблю своих детей. Зато теперь я это знаю. Через некоторое время я перестала выходить из дома без темных очков и низко надвинутой бейсболки.

Первый после похищения детей поход в супермаркет потряс меня своей обыденностью, от которой я успела совсем отвыкнуть. При мысли, что волей-неволей мне приходится вырываться из круга отчаяния и горя и возвращаться к нормальной жизни, меня охватила паника. Я не хотела этого. Мне не нужна была нормальная жизнь – без Аддина и Шах она потеряла для меня всякую ценность. В супермаркет мы ходили с ними раз в неделю после уроков, и, пока я набирала в тележку продукты, дети все время дергали меня за руки и уговаривали купить какие-нибудь особенные хлопья или печенье. Теперь, с трудом сдерживая слезы, я намеренно далеко обходила те полки, на которых стояли их любимые продукты. Я и до сих пор так делаю.

Следующим открытием стало то, что, пока в магазине я пыталась набрать продукты, меня каждую минуту кто-нибудь останавливал и спрашивал о детях. Люди просто не понимали, что и без их вопросов мне невыносимо тяжело заниматься этим обычным домашним делом. Большинство из них были добры и на самом деле старались помочь: одни говорили, что молятся за нас, другие – что написали письмо премьер-министру, или министру иностранных дел, или в газету. Но встречалось немало и таких, кого толкало ко мне нескромное любопытство или желание поближе рассмотреть чужое горе. Женщины выражали мне сочувствие и сразу же начинали расспрашивать о подробностях моей жизни с Бахрином или давали непрошеные советы, самым частым из которых был совет договориться с отцом, чтобы он вернул мне хотя бы одного ребенка. Другие говорили банальности типа: «По крайней мере, вы знаете, что они живы» или «Они вернутся к вам, когда вырастут». Я и без них знала, что должна каждую минуту благодарить Бога за то, что мои дети живы, но, по собственному опыту зная, что такое жизнь под властью Бахрина, я боялась не только за их физическое благополучие, но и за их души. Я старалась воспитать своих детей независимыми, мыслящими, пытливыми людьми, которые станут судить о других по их достоинствам или недостаткам, а не по цвету кожи или религии. Я учила их, что к другим надо относиться так же, как ты хочешь, чтобы относились к тебе.

Меня очень мало утешали уверения, что мои дети вернутся ко мне, когда вырастут. Я боялась даже думать об этом. По исламским законам они могли уехать из Малайзии, когда им исполнится восемнадцать лет, но не могли без согласия отца получить паспорт до двадцати одного года. Если Шахиру рано выдадут замуж, она не сможет покинуть Малайзию без согласия мужа. Да и в любом случае детей рожают не для того, чтобы не видеть, как они растут, меняются, взрослеют. Бахрин отнял у Аддина и Шахиры все, чего они ждали от будущего с тех пор, как научились ходить. У них больше не будет ни рождественских елок, ни пасхальных крашеных яиц, ни веселых праздников в день Хеллоуина, к Шах никогда не придет Зубная фея, чтобы забрать ее первый молочный зуб. Все это украл у детей их отец, не спросив их согласия или мнения, так легко и бездумно, как другие прихлопывают муху.

А заголовки все продолжали взывать к вниманию читателей газет: «ВЫДВИНУТО ТРЕБОВАНИЕ АРЕСТОВАТЬ ПРИНЦА», «МАТЬ КРИТИКУЕТ „ОЧЕНЬ ЗАНЯТОГО“ ЭВАНСА», «ПОЛИЦИЯ ОБВИНЯЕТСЯ В НЕПРОФЕССИОНАЛИЗМЕ И НЕБРЕЖНОСТИ», «ТРАГЕДИЯ ГИЛЛЕСПИ – СЕРЬЕЗНОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ», «ВЛИЯТЕЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ ПРЕДУПРЕДИЛИ ПРИНЦА О ТРЕБОВАНИИ ЕГО ЭКСТРАДИЦИИ», «ЧТО ЗАСТАВИЛО МЕНЯ СБЕЖАТЬ: МАТЬ ПОХИЩЕННЫХ ДЕТЕЙ ОТКРОВЕННО РАССКАЗЫВАЕТ О СВОЕЙ ЖИЗНИ С ПРИНЦЕМ».

Я еще раз письменно обратилась к сенатору Эвансу с просьбой о личной встрече. Мне отказали на том основании, что он «очень занят» и к тому же заранее знает все, что я ему скажу, из чего напрашивался вывод, что наш министр внутренних дел – экстрасенс. Я полагаю, сенатор Эванс не хотел встречаться со мной, потому что боялся увидеть живого человека за тем, что до сих пор представлялось ему лишь неприятным дипломатическим казусом. Он прислал мне письменный ответ, и, когда я прочитала его, мне показалось, что я уткнулась лицом в каменную стену. «Я от всей души надеюсь, – писал сенатор, – что Вы найдете возможность повидаться с детьми и что, когда Вам это удастся, Вы убедитесь, что они здоровы и счастливы». Это письмо не оставляло сомнений в том, что помощи от них ждать не приходится. Правительство демонстративно умывало руки.

Собрав все силы, я попыталась вернуться к работе и опять начала вести еженедельные радиопрограммы, посвященные экологии. Сделать это пришлось хотя бы потому, что борьба за детей совершенно истощила нас финансово. Мне необходимо было элементарно зарабатывать деньги. Я очень нервничала перед первым выходом в эфир, опасаясь, что, как бы тщательно ни отфильтровывались звонки в студию, кто-нибудь из дозвонившихся все-таки упомянет детей или решит выразить мне свое соболезнование и тогда я расплачусь и не смогу вести программу дальше.

Я стала замечать, что в моменты наивысшего напряжения или отчаяния меня охватывает какое-то оцепенение. Я даже научилась специально вызывать его, надевая, как маску, в такие минуты, которые иначе, наверное, не смогла бы пережить. И еще я обнаружила, что снять эту маску оказалось гораздо труднее, чем надеть. Я начала относиться к жизни и окружающим с каким-то странным и непривычным равнодушием. Меня хвалили за то, как мужественно я держусь, и мне самой очень важно было держаться или, по крайней мере, делать вид, но почему-то никто не спешил вручить мне за это орден. Окружающим гораздо проще общаться с вами, если вы не демонстрируете им своего горя. Обычные люди с обычными счастливыми жизнями, лишь изредка омрачаемыми всякими мелкими неприятностями, как правило, неловко чувствуют себя в присутствии тех, кто пережил настоящую трагедию. Им гораздо удобнее думать, что если вы хорошо держитесь, то скорее всего просто не чувствуете боли.