Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок

«19 апреля 1814 года. На обоих полюсах лежит лед, на северном и на южном — все крайности одинаковы; истинное горе — удел лишь высших к низших, одинаковый удел императора и нищего, у первого из которых отняли трон, а у второго — медный грош. Впрочем, есть же золотая середина, будь она неладна; этот небесный экватор, никто не знает, где он, разве что на картах и таблицах. Все вчера лишь озаряли путь к могиле пыльной[718]. Не буду больше вести дневник — он озаряет лишь путь вспять, и, чтобы никогда не возвращаться, подобно псу, к блевотине своей памяти, я вырываю оставшиеся чистыми страницы этой тетради и пишу ипекакуаной: Бурбоны — вновь короли Франции!!! К черту философию! Я уже давно презираю себя и всех людей, но никогда прежде не плевал я в лицо своих собратьев. Шут мой! Я схожу с ума!»[719] (с. 513, 514).

Лорд Байрон хотел сослужить добрую службу мистеру Колриджу. Он уговаривал мистера Мюррея напечатать «Кристабель». Он пытался через мистера Мура убедить мистера Джеффри дать в «Эдинбургском обозрении» положительную рецензию на поэму. Но мистер Джеффри вовсе не собирался компрометировать свое издание, публикуя в нем честный и непредвзятый отчет о каком бы то ни было литературном произведении даже ради того, чтобы угодить своему новому другу лорду Байрону. А потому эта прелестная небольшая поэма попала в лапы к одному из сподручных мистера Джеффри, который сочетал в себе глубочайшее невежество и редчайший идиотизм с беспредельно злобной мстительностью и самым бесстыдным литературным бесчестием. «Эдинбургское обозрение» и прежде являло множество ярчайших примеров подобных качеств, однако в статье о «Кристабели» Колриджа все эти свойства слились самым поразительным образом. Решительно все, что только можно, было искажено, фальсифицировано, подтасовано, вывернуто наизнанку. Разумеется, критикам обозрения не удалось растоптать поэтическую славу мистера Колриджа — она была и остается за пределами их досягаемости, — однако журнал подорвал шансы Колриджа на известность, притупив своей рецензией интерес к поэме в пору ее публикации, именно в то время, когда привлечь к поэту внимание — давно им заслуженное — было бы не только справедливо, но и благородно; впрочем, ни того, ни другого невозможно было ожидать от «Эдинбургского обозрения». Хотелось бы сказать еще пару слов о фигурах речи мистера Мура. Вот любопытный пример:

«В нравственном чувстве, столь естественно выраженном в этом письме, есть некое здоровье, свидетельствующее о том, что горение страсти не коснулось душевной цельности и первозданности» (с. 231, 232).

Спрашивается, какая связь между горением страсти и душевной цельностью? Одно слово, сапоги всмятку.

Мистеру Муру свойственно выдумывать метафоры, в которые лучше не вникать. Все его изобразительные средства строятся на несовместимости и несуразной фантазии. Во всех его произведениях не найдется ни одного исключения из этого правила. Чем более вникаешь в его образы, тем более несовместимыми и несообразными они выглядят. В биографии он часто стремится к простоте — похвальная цель, однако для того, кто так глубоко погряз в риторике фальшивых эмоций, едва ли достижимая. Он пишет метафорами, сам того не замечая, и, всякий раз пытаясь писать естественно и просто, при этом будучи не в состоянии зафиксировать внимание на центральном образе, он скатывается на еще более причудливый и вычурный язык и окончательно вязнет в хаосе нагроможденных друг на друга фигур речи. Приведем один пример наугад:

«Когда мы обращаемся к его необузданному жизненному пути, финалом которого считалась женитьба, к быстрому и неукротимому потоку, по которому неслась его жизнь, подобно пылающей комете преодолевая все мытарства, приключения, успехи, увлечения; когда мы ощущаем жар всего того, что запечатлелось в его судьбе; когда мы наблюдаем, как с присущей ему опрометчивой лихостью он ворвался в брак, — нас ничуть не удивит, что за какой-нибудь год ему не удалось до конца оправиться от своего замешательства или опуститься до того покорного поведения, какого требовали от него навязчивые соглядатаи. С тем же успехом можно было бы ожидать, чтобы конь наподобие того, какой был у Мазепы, стоял неподвижно, не закусывал бы удила, не бил бы копытом» (с. 649, 650).

Чего здесь только нет! Какой хаос из коней, комет, бурных потоков, смущений, покорного поведения — примерно так написана вся книга.

Том изобилует массой аллюзий по поводу лиц, которые никогда не навязывались общественному вниманию, чьи имена и обстоятельства жизни не следовало бы выставлять на свет. В целом это сочинение непоучительно для читателя, не делает чести автору и не достойно предмета изображения; автор с явной выгодой для себя спекулирует на читательской страсти к сплетне, заручившись почтительным отношением ко всякому расхожему предрассудку, ко всякому мнению и положению, которое распространяется влиятельными читателями. Среди них особое внимание уделяется прессе: «разнообразно одаренный» мистер Томас Барнз из «Таймс»; «виртуозный и предприимчивый» мистер Хогг из «Блэквудз мэгэзин»[720]; самый одаренный из критиков» мистер Джеффри и прочие удостаиваются самой щедрой и искренней похвалы, за что, разумеется, платят тем же.

Discedo, Alcasus puncto illius,

Ille meo quis? Quis, nisi Callimachus?[721][722]

По причинам, указанным в начале этой статьи, мы повременим говорить о личности лорда Байрона, а также о некоторых других вещах вплоть до выхода второго тома. Под другими вещами мы имеем в виду его увлечения, а также то, в каком виде предстает в его похождениях и в переписке нравственность высших слоев английского общества.

Мы весьма подробно остановились на содержании и форме тома «Мемуаров», вкратце обрисовали основной смысл книги, снабдив ее теми замечаниями, какие были продиктованы чувством морального долга, состоящего в том, чтобы представить нашему читателю истинное значение и цели ряда ничтожных умозаключений и ошибочных предположений, которые облечены в бесконечные метафоры, выглядят лишь на первый взгляд разумными и либеральными и преследуют единственную цель — оправдать все злоупотребления и заблуждения, от которых выигрывает аристократия. Во втором томе мистер Мур окажется в более рискованном положении. Отдать должное своим друзьям, которых уже нет, и при этом угодить тем, кто жив, чьего благорасположения он так ревностно добивался в своих сочинениях, будет невозможно, тем более учитывая то время, о котором пойдет речь во втором томе. Он по своему обыкновению попытается совместить одно с другим, а потому уже сейчас можно предвидеть, что из этого получится.

ФРАНЦУЗСКИЕ КОМИЧЕСКИЕ РОМАНЫ

В очередном номере мы намереваемся познакомить читателя с французским прозаиком Поль