Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Потом Кристина сказала:

— Знаешь, дорогой, я, право, думаю (Кристина всегда думала «право»), что людям нравится читать нараспев и петь, и это может помочь привести в церковь многих, кто раньше не приходил. Я буквально вчера разговаривала с миссис Гудхью и со старой мисс Райт, и они СОВЕРШЕННО согласны со мной, но все они сказали, что «Слава Отцу и Сыну» в конце каждого псалма должна петься, а не говориться.

Теобальд почернел — он чувствовал, как воды распевов дюйм за дюймом вздымаются всё выше и выше; но он чувствовал также, сам не зная почему, что лучше уступить, чем бороться. И он велел, чтобы отныне «Славу Отцу и Сыну» пели; но ему это не нравилось.

— Право, дорогая матушка, — сказала Шарлотта, когда битва была выиграна, — вам не следует называть это «Слава Отцу и Сыну», но «Глория».

— Разумеется, моя милая, — отвечала Кристина, и с тех пор, говоря об этом рефрене, произносила только «Глория». И, конечно, подумала, как замечательно умна Шарлотта, и что ей следует выйти замуж никак не меньше, чем за епископа. Как-то раз летом, когда Теобальд уезжал на необычно долгие каникулы, он не мог найти себе в заместители никого, кроме некоего довольно-таки высоко-церковного священника. Сей джентльмен пользовался большим весом в округе, обладал немалым личным состоянием, но по службе продвигался туго. Летом он часто предлагал свою помощь собратьям-священнослужителям, и именно этой готовности послужить несколько воскресений в Бэттерсби обязан был Теобальд возможностью уехать так надолго. Однако по возвращении он обнаружил, что уже все псалмы целиком читались нараспев, и также все «Глории». Влиятельный клирик, Кристина и Шарлотта, как только Теобальд вернулся, взяли его в оборот и от всего отшутились; клирик смеялся и балаболил, Кристина смеялась и задабривала, Шарлотта приводила непробиваемые аргументы, и что сделано, то сделано, и сделанного не воротишь, и что уж горевать понапрасну; и с тех пор псалмы следовало читать нараспев, но у Теобальда было от этого муторно на сердце, и ему всё это не нравилось.

А что удумали во время того же теобальдова отсутствия миссис Гудхью и старая мисс Райт? Поворачиваться лицом к востоку во время чтения «Верую»! Это не понравилось Теобальду ещё больше, чем чтение нараспев. Когда он робко попытался сказать что-то по этому поводу за ужином после службы, Шарлотта ответила:

— Право, папенька, вам бы лучше называть это «Кредо», а не «Верую»[272], — и Теобальд нетерпеливо поморщился и осторожно фыркнул в знак протеста, но дух её тётушек Джейн и Элайзы был силён в Шарлотте, да и предмет был слишком мелок, чтобы за него драться, и он уступил со смешком. «Но какова Шарлотта, — думала Кристина, — она знает ВСЁ!». И миссис Гудхью и старая мисс Райт так и поворачивались лицом к востоку во время чтения «Кредо», и постепенно прочие стали следовать их примеру, и в недолгом времени и те, кто сопротивлялся, сдались и тоже стали оборачиваться к востоку; и тогда Теобальд сделал вид, будто с самого начала считал, что всё это достойно и праведно, но нравиться — нет, это ему не нравилось. А потом Шарлотта попыталась заставить его произносить «Аллилуия» вместо «Аллилуйя», но это было уже слишком, и Теобальд взорвался, и она испугалась и пошла на попятную.

И двойные распевы заменили одинарными, и поменяли их во всех псалмах, один за другим, а прямо посредине псалма, по совершенно не понятной для поверхностного читателя причине, стали переходить из мажора в минор и из минора обратно в мажор; и ввели «Песнопения древние и новые», и, как я уже говорил, его лишили его излюбленных женевских лацканов, и заставили проповедовать в стихире, и он должен был служить службу Святого Причастия каждый месяц вместо пяти раз в год, как прежде, и он тщетно пытался бороться против невидимых влияний, которые, чувствовал он, без устали разрушают всё, что он привык считать самым ценным в своём лагере. Где они, что они такое, — этого он не ведал, ни также того, что они будут делать дальше, но он прекрасно знал: куда он ни пойди, они под него подкопаются, их настойчивость ему не по плечу, Кристине и Шарлотте они нравятся куда как больше, чем ему, и кончится всё это ничем иным, как Римом. Нет, вы только подумайте — пасхальные украшения! Ну ладно, ну рождественские украшения, в разумных пределах, это ещё куда ни шло, но пасхальные! нет уж, увольте, он доживёт свой век без этого.

Так шли дела в англиканской церкви на протяжении последних сорока лет. Курс был твёрд, и в одном направлении. Несколько мужей, знавших, чего хотят, сделали орудием в своих руках Рождество и шарлотт, а Рождество и шарлотты сделали орудием в своих руках всяческих миссис гудхью и старых мисс райт, а все эти миссис гудхыо и старые мисс райт говорили всяческим мистерам гудхью и юным мисс райт, что тем следует делать, и когда все мистеры гудхью и юные мисс райт это делали, маленькие гудхью и вся прочая духовная паства делали то же, и теобальды не ставились ни в грош; шаг за шагом, день за днём, год за годом, в приходе за приходом, в епархии за епархией всё происходило именно так. И при этом англиканская церковь не проявляет ни малейшего дружелюбия к теории эволюции и наследственности с изменчивостью.

Мой герой размышлял над всем этим и вспоминал множество уловок со стороны Кристины и Шарлотты и множество деталей этой борьбы, ради которых я больше не могу задерживать мою повесть, и вспоминал также излюбленную присказку отца, что всё это кончится ничем иным, как Римом. В детстве он твёрдо в это верил, а теперь улыбался, воображая другую альтернативу, для него вполне реальную, но настолько ужасную, что Теобальду она и в голову прийти не могла, — я имею в виду крушение всей системы. В то время он был готов надеяться, что все присущие церкви нелепости и несуразности приведут к её падению. С тех пор он очень сильно изменил взгляды, но не потому, чтобы сейчас верил в корову, перепрыгнувшую через луну[273], больше, чем тогда, или больше, чем верят девять десятых самого духовенства, — которые осознают не хуже его, что их внешняя, зримая символика безнадёжно устарела, — а потому, что осознаёт невероятную сложность проблемы, когда дело доходит до решений о том, что же надо реально предпринять. И также теперь, увидев их поближе, он лучше знает природу сих волков в овечьей шкуре[274], жаждущих крови своих жертв и шумно радующихся предстоящему падению церкви, вернее, попаданию в их собственные лапы. Дух, стоящий за церковью, — истинен, тогда как буква[275], бывшая когда-то истинной, уже теперь более не истинна. Дух же, стоящий за первосвященниками науки столь же лжив, сколь и её буква. Теобальды, делающие то, что делают, потому, что это кажется им правильным, хотя в душе этого не одобряют и в это не верят, на самом деле менее опасны для спокойствия и вольностей рода человеческого, чем все другие сословия. Бояться же надо того, кто самоуверенно приступает ко всему, распространяя повсюду вульгарность и самодовольство. А это не те пороки, в которых можно по справедливости обвинить английское духовенство.

По окончании службы к Эрнесту подходили фермеры — пожать ему руку. Ему было очевидно, что все уже знали о его новообретённом богатстве. Дело в том, что Теобальд сразу же рассказал о нём двум-трём величайшим деревенским сплетникам, и новость не преминула мгновенно распространиться. «Это сильно всё упрощает», — сказал он про себя. С миссис Гудхью он держался учтиво — ради её мужа; мисс же Райт дал от ворот поворот, ибо понимал, что она — та же Шарлотта, только замаскированная.

Неделя медленно подходила к концу. Два или три раза семейство причастилось у смертного одра Кристины. С каждым днём нетерпение Теобальда становилось всё явственнее, но, к счастью, Кристина (которая, будь она даже совершенно здорова, с готовностью закрывала бы на это глаза) становилась всё слабее телом и рассеяннее умом, так что вряд ли это воспринимала. Примерно через неделю пребывания Эрнеста в доме его мать впала в коматозное состояние, которое продолжалось два дня, после чего ушла так безмятежно, как сливаются в открытом океане небо и море на подёрнутом дымкой неярком горизонте, так что нельзя сказать, где кончается земля и где начинаются небеса. Право же, она умерла реальностям жизни менее мучительно, чем просыпалась от многих из её иллюзий.

— Более тридцати лет она была утешением и поддержкой моей жизни, — сказал Теобальд, когда всё было кончено, — но нельзя было желать, чтобы это тянулось, — и он зарыл лицо в платок, чтобы скрыть пустоту чувств.

Назавтра Эрнест поехал обратно в город, чтобы вернуться на похороны вместе со мной. Он хотел, чтобы я повидался с его отцом, дабы предупредить любые возможные недомолвки по части намерений мисс Понтифик, а я был таким старым другом семьи, что моё присутствие на похоронах Кристины не могло никого удивить. При всех своих недостатках Кристина мне скорее нравилась. Она изрубила бы Эрнеста или кого угодно в котлету, чтобы только потрафить малейшему желанию своего мужа, но она не изрубила бы его ни для кого другого, и пока он не переходил ей дорогу, очень его любила. От природы она была ровного нрава, более склонна к удовольствиям, чем к раздражению, всегда готова совершить добропорядочный поступок, при условии, что он не потребовал бы от неё больших усилий и не ввёл бы в расходы Теобальда. Её собственный кошелёчек был для неё ничто; всякий мог попользоваться им, насколько оставалось возможным после того, как она откладывала абсолютно необходимое на своё платье. Я не мог слушать рассказ Эрнеста об её конце без ощущения глубокого сочувствия к ней, даже её сын вряд ли мог бы чувствовать сильнее; и потому я сразу согласился ехать на похороны; может быть, на моё решение повлияло и желание повидать Джои и Шарлотту, которые стали мне интересны после того, что я услышал о них от своего крестника.