Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Эта великая удача — она видела это с полувзгляда — напрочь смывает позор тюремного заключения. Всё, об этом надо забыть и не вспоминать. Да, это была ошибка, ужасная ошибка, но чем меньше об этом говорить, тем лучше. Эрнест, ясное дело, вернётся в Бэттерсби и будет там жить, пока не женится, и щедро расплатится с отцом за хлеб и кров. Оно только справедливо, что Теобальд что-то с этого получит, да и сам Эрнест не допустит, чтобы воздаяние было менее чем щедрым; это несравненно лучшее, самое простое решение; и он станет вывозить сестру в свет гораздо чаще, чем это считают нужным делать Джои и Теобальд, и сам, несомненно, будет превосходно принимать у себя в Бэттерсби.

Он, конечно, приобретёт бенефиций для Джои и будет ежегодно делать крупные подарки сестре; так, что там ещё? Ах, да — он станет настоящим магнатом в графстве. А может быть, даже пойдёт в парламент! У него в детстве были способности, не сравнить, конечно, с гениальностью д-ра Скиннера и даже Теобальда, но он и отнюдь не был дефективным, и если он попадёт в парламент, да ещё таким молодым, — что помешает ему ещё при жизни стать премьер-министром, а в таком случае он, естественно, станет пэром. О, о! почему бы ему не приступить к делу прямо сейчас, чтобы она дожила до того дня, когда её сына станут называть «милорд» — Лорд Бэттерсби, это звучит, а если у неё хватит здоровья позировать, он, несомненно, закажет её портрет в натуральную величину и повесит на стене в своей огромной столовой зале. Его выставят в Королевской академии. «Портрет матери Лорда Бэттерсби», — сказала она про себя, и сердце её привычно затрепетало в радостном оживлении. А если она не сможет позировать, то, к счастью, её не так давно фотографировали, и портрет удался, как только может удаться фотография лица, в котором, как в её лице, столь решающее значение имеют не черты, а выразительность. Может быть, художник сможет писать с фотографии. Это даже хорошо, если вдуматься, что Эрнест оставил церковь — о, насколько более мудро Бог обустраивает всё для нас, чем мы сами для себя! О, теперь она всё поняла — это Джои было суждено стать архиепископом Кентерберийским, а Эрнесту следовало оставаться мирянином и стать премьер-министром… — и прочая, и прочая, пока дочь не напомнила ей, что пришло время принимать лекарство.

Это всего лишь малая толика тех грёз, что носились в голове у Кристины, — продолжались они, надо полагать, минуты полторы, но вкупе с присутствием сына дивно оживили её дух. Больная, умирающая, страдающая, она вдруг озарилась до того, что раз или два даже рассмеялась вполне весело. Назавтра доктор Мартин сказал, что ей настолько лучше, что он прямо-таки начинает надеяться на выздоровление. Теобальд, как только заходила речь о такой возможности, качал головой и говорил: «Мы не можем желать продолжения этого кошмара» А Шарлотта подвергла неожиданной атаке Эрнеста, сказав:

— Знаешь, дорогой Эрнест, эти разговоры — то лучше, то хуже — папу ужасно нервируют. Он выдержит всё, что бы ни случилось, но ему очень трудно думать о десятке разных разностей — то так, то сяк, то хорошо, то плохо, — и всё за одни сутки; хорошо бы тебе этого не допускать — то есть ничего ему не говори, пусть даже доктор Мартин и надеется.

Шарлотта хотела, чтобы в её словах подразумевалось, что за всеми неудобствами, которые испытывает Теобальд, она сама, Джои и все прочие, стоит именно Эрнест, и у неё уже даже вылетели слова, долженствовавшие донести это миру; ну, то есть, постоять за них она не посмела и тут же отреклась, но на какой-то краткий миг это всё же были её слова, и тем она выдала себя. Во всё время болезни матери Эрнест не раз замечал, как Шарлотта не упускает случая показать ему свой нрав, стоило доктору или сиделке объявить о малейшем улучшении в состоянии больной. Раз она написала письмо в Крэмпсфорд с просьбой, чтобы там молились за Кристину всем приходом (она была убеждена, что мать бы этого пожелала, а крэмпсфордским прихожанам будет приятно, что о них помнят) и одновременно ещё другое письмо, на совершенно другой предмет, и намеренно перепутала конверты. Отнести письма на деревенскую почту попросили Эрнеста, и он опрометчиво согласился; когда ошибка обнаружилась, Кристине как раз чуть полегчало. Шарлотта тут же налетела на Эрнеста и свалила всю вину за оплошность на него.

Если не считать того обстоятельства, что Джои и Шарлотта повзрослели, дом и всё в нём, живое и неживое, мало изменилось с тех пор, как Эрнест был здесь последний раз. Мебель и безделушки на камине были те же, сколько он себя помнил. Б гостиной по обеим сторонам очага висели, как встарь, Карло Дольчи и Сассоферрато; висела и акварель кисти Шарлотты, сцена на Женевском озере, копия с оригинала, одолженного ей учителем живописи, законченная под его же руководством. Про эту картину слуги говорили, что она, должно быть, хороша, ибо мистер Понтифик выложил десять шиллингов за раму. Обои на стенах не изменились; розы всё так же томились по пчёлам; и всё семейство всё так же молилось по утрам и вечерам о том, чтобы сподобиться быть «по-настоящему честными и добросовестными во всём».

Исчезло только одно изображение — его собственная фотография, висевшая раньше под фотографией отца, между портретами брата и сестры. Эрнест заметил это во время молитвы, пока отец читал о Ноевом ковчеге и о том, как его конопатили илом — любимый, кстати сказать, текст Эрнеста в его бытность ребёнком. На следующее утро, однако же, фотография вернулась на место — немного запылённая, с отколовшимся в уголке рамы кусочком позолоты, но вернулась определенно. Надо полагать, её повесили на место, когда выяснили, насколько он богат.

Над очагом в столовой вороны всё так же пытались накормить Илью-пророка; и какой же сонм воспоминаний вызвала у него эта картина! Глядя в окно, он видел клумбы перед домом, точно такие же, как и всегда; и он поймал себя на том, что пристально всматривается в пространство между окном и голубой дверью в конце сада, пытаясь увидеть, идёт ли дождь, — как когда-то в детстве во время уроков с отцом.

Ужинали рано; оставшись после ужина наедине с сыновьями, Теобальд поднялся, встал на коврик у камина под изображением Ильи и стал насвистывать в своей старой рассеянной манере. Он знал всего две мелодии; одна была «В моей избушке на опушке», другая — пасхальный гимн; он насвистывал их всю жизнь, но так и не преуспел; он насвистывал их, как это делал бы учёный скворец: старательно, но криво; на каждой третьей ноте он фальшивил на полтона, как бы имея в виду некоего дальнего музыкального предка, только и знавшего, что лидийский да фригийский лад, или что-нибудь ещё, позволявшее ему максимально исказить мелодию, едва оставляя её в рамках узнаваемости. Теобальд стоял перед огнём и тихонько, как во времена оны, насвистывал свои две мелодии, пока Эрнест не вышел из комнаты; он испугался, что неизменность внешнего вкупе с изменённостью внутреннего окончательно лишит его душевного равновесия. Он уединился под купой промокших лип позади дома и нашёл утешение в трубке. Вскоре он оказался у порога отцовского кучера, который женился на давней служанке его матери; к ней Эрнест был всегда привязан, и она к нему, ибо знала его ещё пяти-шестилетним. Звали её Сюзанной. Он уселся в кресле-качалке у огня, а Сюзанна продолжила гладить бельё на столе у окна; кухню наполнял запах горячей фланели.

Кристина слишком приблизила к себе Сюзанну, чтобы та могла вот так сразу взять сторону Эрнеста. Он хорошо это понимал, и пришёл к ней не за поддержкой — ни за моральной, ни за какой-нибудь другой. Он пришёл потому, что она ему нравилась, и ещё потому, что знал — из её болтовни он вызнает многое такое, до чего иначе бы не добрался.

— Ой, мастер Эрнест, — говорила Сюзанна, — что ж вы не приехали, когда вас папаша с мамашей так ждали? Вот уж ваша мамаша мне все уши прожужжали — вот, говорит, как приедет, так всё снова станет, как было.

Эрнест внутренне улыбнулся. Объяснять Сюзанне, почему он улыбался, было бесполезно, и он промолчал.

— Первые пару дней я думала, она не переживёт; это, говорит, мне наказание, и вот как пойдёт говорить и всё делать, как давным-давно, ещё когда ваш папаша её не знали; её не останови, так она не знаю чего бы не наговорила; она вроде как, можно сказать, помешанная была; что люди, мол, скажут, соседи, мол, со мной и разговаривать теперь не станут; но на другой день пришла к ней миссис Башби (ну, помните, её раньше звали мисс Кауи), а ваша мамаша её всегда любила, и это очень было для неё утешительно, что она пришла, очень ей помогло, потому что назавтра она перебрала все свои платья, и мы вместе решили, как их все перешить; и потом все соседи приезжали, да издалека, невесть откудова приезжали, а ваша мамаша пришли сюда и говорят — я, мол, сидела на реках вавилонских[269], а Господь превратил их в животворящий источник. «Да-да, Сюзанна, — она мне говорит, — будь уверена, это точно так. Кого Господь любит, того и карает, Сюзанна, — говорит и плачет. — А что до него, то он сам что посеял, пусть то и пожнёт; а как выйдет из тюрьмы, то его папа будет знать, как лучше, а мастер Эрнест пусть скажет спасибо, что у него такой папа добрый и терпеливый». А потом, когда вы отказались их видеть, это был для вашей мамаши удар так удар. Ваш папаша ничего не говорили; вы сами знаете, ваш папаша никогда много не говорят, разве что совсем растают воском; но ваша мамаша переживали, это что-то, несколько дней это просто ужас какой-то, что было, я вашего папашу никогда не видела таким чёрным; но дай вам Бог здоровьичка, через несколько дней всё прошло, как не было, и я уж никакой разницы не вижу, чем было раньше, ну, то есть, пока ваша мама не заболели.