Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

В первый свой вечер по прибытии на семейной молитве он вёл себя хорошо; и также на утро следующего дня; отец читал тогда о предсмертных наставлениях Давида Соломону по части Семея[270], и это было ничего. Но в течение дня ему столько раз наступали на мозоль, что к вечеру этого второго дня у него появилось настроение поозорничать. Он преклонил колени рядом с Шарлоттой и произносил ответствия бездумно — не настолько бездумно, чтобы она поняла, что он делает это злонамеренно, но настолько бездумно, чтобы заставить её прикидывать, злонамеренно ли он поступает или нет; а когда надо было молиться о том, чтобы сподобиться быть по-настоящему честными и добросовестными, он сделал ударение на «по-настоящему». Не знаю, заметила ли что-нибудь Шарлотта, но до конца его визита становилась на колени подальше от него. Он уверяет меня, что это была его единственная проделка за всё время его пребывания в Бэттерсби.

Когда он поднимался в свою спальню, где, надо отдать им должное, для него разводили огонь в очаге, он всякий раз обращал внимание на то, что бросилось ему в глаза в первый же раз, когда его по приезде проводили в комнату: плакатик в рамочке под стеклом, подвешенный над его кроватью, с надписью «Будь день тяжёл твой или труден, вечерний благовест в нём будет». Он подивился, как могут такие люди повесить такую надпись в комнате, где их гости проводят последние часы своего вечера, но долго дивиться не стал. «Труден и тяжёл — одно и то же, почему же „или“? — сказал он себе. — Но и это, пожалуй, ничего». Я так думаю, что Кристина купила плакатик на благотворительном базаре по сбору средств на ремонт соседней церкви, а уж коли куплено, так надо ведь и использовать, к тому же такое трогательное высказывание, и так мило оформлено. А по-моему, нет большей иронии, чем вешать такой плакатик в спальне моего героя, хотя никакой иронии, можно быть уверенным, там не замышлялось и близко.

На третий день по приезде Эрнеста Кристине снова стало хуже. Два дня до этого у неё не было болей, и она довольно много спала; присутствие сына по-прежнему оживляло её, и она не раз повторяла, как благодарна за то, что на смертном одре её окружает семья — такая счастливая, такая богобоязненная, такая единая; но теперь она начала заговариваться и, чувствуя приближение смерти, сильнее тревожиться при мысли о Судном дне.

Не раз и не два пыталась она возвращаться к вопросу о своих грехах и всё настаивала, чтобы Теобальд непременно обеспечил ей полное их прощение. Она намекала, что на кону стоит, по её разумению, профессиональная репутация Теобальда; негоже, чтобы его собственной жене не достали ну хотя бы пропуска. Это задевало Теобальда за живое; он морщился, как от боли, и возражал, нетерпеливо дёргая головой:

— Но, Кристина, они УЖЕ прощены тебе, — и тут же твёрдо, но и с достоинством отгораживался от неё стеной Молитвы Господней. Поднявшись с колен, он немедля покидал комнату, не упуская подозвать Эрнеста, чтобы сообщить, что он не может желать продолжения такой ситуации.

Джои удавалось развеять тревогу матери не более, чем Теобальду, — собственно, он был тот же Теобальд, но разбавленный; наконец, Эрнест, который, хотя и не любил вмешиваться, взял дело в свои руки и, присевши подле неё, дал ей излить свою печаль, не торопя и не мешая.

Она не отдала всего ради Христа, сказала она, и это более всего её угнетает. Она отдала многое, и всегда, год за годом, старалась отдавать всё больше, и всё равно она прекрасно понимает, что не была столь духовного склада души, как должно ей было быть, ибо, если бы была, то ей было бы даровано некое непосредственное видение или сообщение, тогда как, несмотря на то, что Бог сподобил непосредственными и зримыми ангельскими посещениями одного из её дорогих детей, ей самой этого было не дано — ни даже Теобальду.

Она разговаривала скорее с самой собою, чем с Эрнестом, но её слова заставили его навострить ухо. Ему захотелось узнать, кому — Джои или Шарлотте — являлся ангел. Он спросил мать, но она выказала удивление, как если бы ожидала, что ему всё об этом известно, а потом, как бы вспомнив, одёрнула себя и сказала:

— Ах да, ты ж ничего не знаешь, да оно, пожалуй, и к лучшему.

Настаивать Эрнест, разумеется, не мог, и так и не узнал, кто именно из его ближайшей родни имел непосредственное общение с одним из бессмертных. Никто другой ему об этом ничего не говорил — потому ли, что стыдились, или боялись, что он не поверит и тем самым ещё более их осудит, он понять не мог.

Потом Эрнест часто об этом задумывался. Он попытался порасспросить Сюзанну, которая, он был уверен, всё знала, но Шарлотта его опередила.

— Нет, мастер Эрнест, — сказала Сюзанна, лишь только он начал её расспрашивать, — ваша мамаша прислали мне весточку с мисс Шарлоттой, чтобы я ничего про это не говорила, и ни в жисть не скажу.

Дальше расспрашивать было, конечно, невозможно. Ему не раз приходило в голову, что Шарлотта на самом деле верила не более его самого, и это маленькое происшествие немало подкрепило его подозрения, но он усомнился, когда вспомнил, как она послала не по тому адресу письмо с просьбой о молитве. «Видимо, — мрачно подумал он про себя, — она всё-таки верит».

Кристина же снова заговорила о недостаточно духовном складе своей души и даже вспомнила свою давнюю скорбь по части поедания ею кровяной колбасы — правда, она уже много лет как перестала её есть, но ведь сколько лет до того всё же ела, несмотря на опасения, что это может быть запретным! И потом вот ещё что гнетёт её душу — это было ещё до замужества, но вот она бы хотела…

— Дорогая матушка, — прервал её Эрнест, — вы нездоровы, у вас мысли путаются; другие могут судить лучше вас; уверяю вас, что в моих глазах вы — самая преданная и бескорыстная жена и мать из всех живших и живущих на свете. Если даже вы в буквальном смысле слова не отдали всего ради Христа, в практическом смысле вы отдали всё, что было в вашей власти, и большего нельзя требовать ни от кого. Я верю, что вы станете не просто святой, а особо выдающейся святой.

Кристина просияла.

— Ты даришь мне надежду, ты даришь мне надежду, — воскликнула она, и её слёзы сразу высохли. Она снова и снова вырывала из него фразу, что он свято в это верит; быть выдающейся святой — это пока что не обязательно; она вполне согласна быть самой незаметной из реально попавших в рай, только бы знать наверное, что избежишь этого ужасного ада. Страх этот явно преследовал её повсюду, и что бы Эрнест ни говорил, до конца развеять его не смог. Она оказалась, должен признаться, довольно неблагодарной, ибо после того, как Эрнест час с лишним её утешал, принялась молиться за него, чтобы он был благословен всеми дарами мира сего, поскольку всегда боялась, что он — единственный из её детей, кого она никогда не встретит на небесах; впрочем, её мысли уже блуждали, и она вряд ли осознавала его присутствие; собственно, она возвращалась в то состояние, в каком была до болезни.

В воскресенье Эрнест, как встарь, пошёл в церковь; он заметил, что волна либерального протестантства, и так постоянно спадавшая, за несколько коротких лет его отсутствия откатилась ещё на много шагов назад. Его отец всегда проходил в церковь через сад приходского дома и небольшой пустырь; раньше он имел привычку ходить в церковь в цилиндре и сутане с белыми женевскими лацканами[271]. Теперь же, заметил Эрнест, лацканов более не было, и — о чудо ещё более великое! — Теобальд проповедовал не в сутане, а в стихаре. Изменился и весь характер службы; нельзя сказать, чтобы она даже и теперь стала высокой, ибо человеком высокой церкви Теобальд не стал бы ни при каких обстоятельствах, но и былое беззаботное легкомыслие, если можно так выразиться, уже тоже ушло навсегда. Оркестровое сопровождение песнопениям исчезло, когда мой герой был ещё ребёнком, но чтения нараспев не было ещё несколько лет после введения фисгармонии. Пока Эрнест учился в Кембридже, Шарлотта и Кристина сумели заставить Теобальда разрешить, чтобы гимны пели, и их стали петь на старомодные двойные распевы лорда Морнингтона и д-ра Дюпюи и прочих. Теобальду это не нравилось, но он это допускал или смотрел на это сквозь пальцы.

Потом Кристина сказала:

— Знаешь, дорогой, я, право, думаю (Кристина всегда думала «право»), что людям нравится читать нараспев и петь, и это может помочь привести в церковь многих, кто раньше не приходил. Я буквально вчера разговаривала с миссис Гудхью и со старой мисс Райт, и они СОВЕРШЕННО согласны со мной, но все они сказали, что «Слава Отцу и Сыну» в конце каждого псалма должна петься, а не говориться.

Теобальд почернел — он чувствовал, как воды распевов дюйм за дюймом вздымаются всё выше и выше; но он чувствовал также, сам не зная почему, что лучше уступить, чем бороться. И он велел, чтобы отныне «Славу Отцу и Сыну» пели; но ему это не нравилось.